Анастасия Агеенкова - Аквариум

В его просторе можно увидеть и ощутить всё, что пожелаешь – у тьмы нет резких граней и чёткой формы. У неё есть необъятный простор для фантазии, где каждый может найти себе (я) всё, что хочет. Она мало-помалу пробирается внутрь каждого члена экипажа каждый раз, когда те смотрят во мрак, что царит по ту сторону. Её незыблемый покой вызывает желание раствориться в ней, распасться на части и получить долю того умиротворения, в котором она пребывает вечно. Возможно, она оседает в душе частицами себя, по крупицам сеет там тысячелетнее спокойствие, чтобы в один день превратить всех их в свою часть и забрать в царство – глубоководную утопию под покровом океана.

***

Океан смотрит за людьми своими тёмными бездонными глазами; наблюдает за ними сквозь стёкла иллюминатора, как человек заглядывает в наполненный воздухом аквариум.

Зик чувствует его взгляд, ощущает себя распятым на открытой ладони перед его непоколебимым лицом. Спит урывками, по пять часов или меньше: тело постоянно находится в нервном возбуждении, мысли быстрые, мельтешат в голове, не давая себя поймать.

Вытащить из памяти образы поверхности удаётся всё тяжелее и тяжелее. Воспоминания, как потёртая годами фотография, теряют краски и расплываются. Он почти не помнит красоты Земли и не может вспомнить ни запахов, ни оттенков, ни звуков, словно всё это было давно, очень давно, в глубоком детстве. Каждый день теряется всё больше образов, они растворяются в памяти навсегда.

Дотронувшись до холодного стекла, Зик подолгу может смотреть в иллюминатор, мысленно ведя борьбу с самим океаном. Его влияние неконтролируемое – невозможно не принимать или отторгать. Оно извращает все ощущения, выворачивая их наизнанку – то, что должно пугать, больше не страшит, то, что должно вызывать радость, не приносит счастья, – и меняет понятия о жизни и существовании. На тесной станции Зик ощущает себя никем и нигде. Иногда даже забывает, как его зовут и что он тут делает. Он надевает костюм для погружений: сдаться – выбор, который нужно было сделать сразу, а не прятаться в титановых стенах, выискивая в них спасение, которого не существует перед зовущей пустотой океана.

Неопрен плотно облегает тело, словно врастая в него, и заменяет кожу на более прочную, ту, что сможет выдержать холод вод. Зик делает шаг в чёрную бездну. Пена от погружения растворяется, и океан забирает его в свои ледяные объятья. Он делает вздох, потом ещё один – сжатый воздух слегка перенасыщен кислородом, и голова идёт кругом, а давление заставляет сердце биться сильнее, так что пульс бешено стучит в ушах. Зик глохнет, слепнет, погружаясь в водный вакуум, где нет ни звуков, ни света. На смену удушающему страху приходит холодное спокойствие, словно сам океан нежно убаюкивает его. Он чувствует себя так, словно прошёл девять кругов ада и очутился в мире, где царит вечный покой. Тело становится невесомым, сознание пустеет, разрываясь на мелкие части, и каждое «я» теряется, растворяется в сущности огромной, нерушимо спокойной души океана, где все человеческие волнения, горе и радости лишь капли воды в его бескрайнем просторе.

Зик не чувствует себя собой, ощущает себя одновременно всем и вся. Привычный мир рушится на части, когда спектр звуков и ощущений расширяется до краёв самого океана, а расстояние в километры исчезает. Он слышит, как волны накрывают берега, бьются об скалы, ласкают железные борта кораблей; ощущает холод самой глубокой впадины на дне и теплоту верхнего слоя, что греют лучи солнца. Сквозь него протекает сам океан, растворяя все эмоции в пучине своих вод, тысячью нежных рук и холодных языков ласкает его кожу, будто бы и нет костюма, и крепко сжимает в своих объятьях.

Почти за шесть месяцев разделение персонала на станции чувствуется физически – личные границы каждого остаются невидимыми, но ощущаемы, будто бы дистанция между людьми посыпана колотым антарктическим льдом, что жалит кожу и не даёт ступить на чужую территорию. Может быть, немного по-другому: каждый живёт в своём мире и для каждого он иной, а между ними расстояние, как среди галактических звёзд. Для кого-то этот мир ад на земле, где твари, окружающие со всех сторон, желают тебя сожрать, а толща – поглотить и раздавить. Для кого-то почти рай, где шум океана успокаивает, а сам он делит с тобой одиночество.

Что-то изменилось. Дело не в людях и не в океане – Зик чувствует это в себе. Будто бы зовущая пустота тонн холодных вод больше не хочет разбить его на части. Словно он, после того как впервые ощутил себя внутри мёртвого покоя океана, перепрыгнул из одного мира в другой. Теперь гул за титановыми стенами напоминает нежную и успокаивающую колыбельную, что поют на ночь, чтобы видеть красивые сны, а не рёв невиданных тварей, что нагоняют кошмары, от которых просыпаешься в холодном поту. Сейчас океан не пугает его – он дарует покой в своих чёрных водах. И не только ему. Им троим, тем, кто может погрузиться в его объятия без страха, те, для кого погружение в его воды смывает усталость и приносит умиротворение; тех, кому нравится качаться на волнах в беспросветной тьме по несколько часов; именно те двое, что живут в его мире. В его мраке настоящая утопия. Там есть всё и нет ничего – пустота, что является полным спокойствием.

На станции нет ограничений, нет дня и ночи, и когда Зик просыпается, то на стенах белым светом тускло горят лампы. Он вслушивается в ровное дыхание по двум сторонам от себя; ощущает чужое тепло. Белла и Бад ещё спят по двум сторонам от него. У них на шеях жетоны, на которых играют бледные блики. Зик никогда не спрашивал, чем они занимались до того, как попали сюда. Океан сблизил их в извращённой манере: отдалил от всех – внешнего мира и остального персонала – и соединил во что-то большее, что нельзя описать словами. Связь крепкая и нерушимая. Они были первыми, кто указал ему не прятаться от океана и выдуманного страха перед ним. Первыми, кто вторгся в его личное пространство. Они стали не просто коллегами, друзьями или возлюбленными: больше чем коллегами, лучше чем друзьями, ближе чем возлюбленными, крепче чем семьёй. Зик никогда не думал, зачем он им нужен и зачем они ему. Такого вопроса не возникает даже в мыслях. Их трое – и так должно быть.

Зик долго смотрит в иллюминатор на свет далёких фонарей и тварей, что едва различимы во тьме. Их длинные гибкие тела вьются во мраке, который коверкает их силуэты до неузнаваемости: они становятся больше и уродливей, принимают облик неизведанных существ. Динамик на стене хрипит, потом шипит, но сквозь помехи он различает своё имя. Капитан – тот, кто начал показывать себя неделю назад, – вызывает к себе, но это не удивляет – он каждый день вызывает к себе одного из членов экипажа. Не были у него в гостях только трое – Бад, Белла и он. Зик не откладывает посещение. Это, наверное, первый и последний раз, когда капитан решает проявить себя в своей роли. Зик не помнит, как его зовут. Не знает, сколько ему лет. Едва ли помнит его лицо. Единственное, что он помнит, – что тот спустился на станцию вместе с ними и первое время бывал рядом, говорил, шутил, никогда не приказывал. Образ капитан стёртый, непонятный. Он остался для Зика лишь одним из членов экипажа, что не высовываются из своих нор; затерялся среди тех людей, что живут в других мирах.