Клайв Баркер - Книги крови. Запретное

– Кто вы?

В соседней комнате Сэди слышала, как Вирджиния разговаривает во сне. Что ей снится, этой женщине, гадала она. Она боролась с искушением пройти в комнату Вирджинии и прошептать ей что-нибудь на ухо.

А за сомкнутыми веками Вирджинии все длился сон. Хоть она и позвала этих незнакомцев сквозь бурю, казалось, они не слышали ее. Боясь оставаться одной, она покинула надежное дерево – которое тут же вырвало с корнем и унесло прочь, – и начала прорываться сквозь жалящую пыль туда, где стояли незнакомцы. Один был мужчиной, второй – женщиной, оба были вооружены. И когда она вновь окликнула их, давая им знать, что она здесь, они напали друг на друга, в их шее и груди открылись смертельные раны.

– Убийство! – прокричала она, а ветер швырнул кровь противников ей в лицо. – Ради бога, остановите их кто-нибудь! Убийство!

И внезапно она проснулась, сердце ее колотилось так, что вот-вот готово было взорваться. Сон все еще порхал у нее перед глазами. Она потрясла головой, чтобы избавиться от чудовищных образов, затем осторожно передвинулась к краю кровати и встала. Голова была такой легкой, что, казалось, могла парить, как воздушный шар. Ей нужно было хоть немного свежего воздуха. За всю свою жизнь она не чувствовала себя так странно. Так, словно потеряла малейшее представление о том, что реально, а что – нет, словно обычный, реальный мир проскальзывал у нее между пальцами точно вода. Она подошла к наружной двери. В ванной был Джон, и она слышала его – он говорил вслух, обращаясь к зеркалу без сомнения, отшлифовывая каждую деталь предстоящего выступления. Она вышла в коридор. Там было чуть свежее, но не намного. В одном из номеров в конце блока плакал ребенок. Пока она слушала, кто-то резким голосом велел ему замолчать. Секунд на десять ребенок затих, потом заплакал снова, еще громче. «Давай! – сказала она ребенку. – У тебя есть столько поводов». Она верила людям в несчастье – похоже, это было единственное, во что она еще верила. Печаль была гораздо честнее, чем искусственная жизнерадостность, которая нынче вошла в моду: фальшивый каркас пустоголового оптимизма, которым заслонялось отчаяние, гнездящееся в каждом сердце. Ребенок был мудр: он плакал в ночи, не боясь выказать свои страхи. И она молчаливо аплодировала этой честности.

В ванной Джону Гаеру надоело изображение его собственного лица в зеркале, и он углубился в свои мысли. Он опустил крышку унитаза на сиденье и просидел так молча несколько минут. Он чувствовал запах собственного пота, ему нужно было принять душ, а потом – хорошенько выспаться. А завтра – Пампа. Встречи, речи, тысячи рук, которые нужно будет пожать, тысячи благословений, которые нужно будет раздать. Иногда он чувствовал себя уставшим и тогда начинал гадать, не облегчит ли Господь хоть немного его ношу? Но ведь это Дьявол нашептывал ему в ухо – верно ведь? Он не собирался обращать внимание на этот вкрадчивый голос. Если хоть раз прислушаешься, сомнения одолеют тебя, как сейчас они одолели Вирджинию. Где-то на дороге, когда он отвернулся от нее, занимаясь делами Господними, она заблудилась, и Нечистый нашел ее в странствиях. Он, Джон Гаер, обязан привести жену назад, на тропу Правды, заставить увидеть, в какой опасности оказалась ее душа. Будут слезы и жалобы, а может, он слегка понаставит ей синяков. Но синяки исцеляются.

Он отложил Библию, опустился на колени в узком пространстве между ванной и умывальником и начал молиться. Пытался найти какие-то начальные слова, какую-то мягкую мольбу, чтобы ему дали силы исполнить долг и привести Вирджинию на путь истинный. Но вся мягкость покинула его. На ум приходили лишь слова Апокалипсиса. Он позволил им сорваться с губ, даже притом, что пылавшая в нем лихорадка разгоралась все ярче, по мере того как он молился.

– О чем ты думаешь? – спросила Эрла Лаура-Мэй, проводя его в спальню. Эрл был слишком поражен, чтобы выдать вразумительный ответ. Спальня была Мавзолеем, возведенным, казалось, в честь Банальности. На полках, на стенах и даже на полу красовались вещи, которые можно было подобрать на любой свалке: жестянки из-под кока-колы, коллекция пестрых этикеток, журналы с оборванными обложками, сломанные игрушки, помутневшие зеркала, открытки, которые никогда не будут посланы, письма, которые никогда не будут прочитаны, – печальный парад забытых и потерянных вещей. Его взгляд метался взад и вперед по замысловатой экспозиции и не нашел ни одной стоящей и целой вещи среди всего этого хлама. Мысль, что все это было делом рук Лауры-Мэй, заставила сжаться желудок Эрла. Женщина явно не в себе.

– Это моя коллекция, – сказала она ему.

– Да, я вижу, – ответил он.

– Я собирала все это с тех пор, как мне исполнилось шесть. – Она прошла через комнату к туалетному столику, где, как Эрл знал, большинство женщин начали бы приводить себя в порядок. Но здесь было лишь продолжение выставки.

– Знаешь, каждый оставляет что-то после себя, – сказала Эрлу Лаура-Мэй, приподнимая очередной хлам с такой нежностью, будто это – драгоценный камень. Перед тем как поставить предмет обратно, она тщательно осмотрела его. Только теперь Эрл увидел, что весь видимый беспорядок на деле был тщательно систематизирован и каждый предмет – пронумерован, точно в этом безумии была какая-то система.

– В самом деле? – спросил Эрл.

– О да. Каждый. Даже если это – обгоревшая спичка или салфетка в губной помаде. У нас была девушка-мексиканка, Офелия, которая убирала комнаты, когда я была маленькой. Все это началось, когда мы с ней так играли, правда. Она всегда приносила мне что-то, принадлежавшее съехавшим гостям. Когда она умерла, я сама продолжала собирать эту коллекцию, всегда что-нибудь сохраняла. Как память.

Эрл начал понимать поэзию абсурда этого музея. В ладном теле Лауры-Мэй прятались честолюбивые амбиции великого организатора. Не потому, что она относилась к этой коллекции как к предметам искусства, но потому, что собирала вещи, чья природа была интимной, вещи-символы ушедших отсюда людей, которых, вероятнее всего, она никогда больше не увидит.

– Ты пометила их все, – сказал он.

– О да, – ответила она. – От них было бы мало пользы, если бы я не знала, кому что принадлежало, верно?

Эрл полагал, что да.

– Невероятно, – прошептал он совершенно искренне.

Она улыбнулась ему, он подозревал, что немногие люди видели ее коллекцию. Он чувствовал себя странно польщенным.

– У меня есть кое-какие по-настоящему ценные вещи, – сказала она, открывая средний ящик своего гардероба. – Вещи, которые я не выставляю напоказ.

– О? – сказал он.

Ящик, который она открыла, был набит мягкой бумагой, которая хрустела, пока Лаура-Мэй копалась в нем, выбирая предметы для спецпоказа. Грязная салфетка, ее нашли под кроватью у голливудской звезды, которая трагически погибла через шесть недель после того, как останавливалась в мотеле; шприц из-под героина, беззаботно оставленный неким Иксом; пустая коробка спичек, которая, как Лаура-Мэй выяснила, была приобретена в баре для гомосексуалистов в Амарилло, оставленная тут неким Игреком. Имена, которые она называла, ничего не говорили Эрлу, но он подыгрывал ей так, как она хотела, издавая то недоверчивые восклицания, то мягкий смех. Ее удовольствие, поощряемое слушателем, росло. Она показала ему всю экспозицию из гардероба, сопровождая каждый предмет то анекдотом, то биографической деталью. Закончив, Лаура-Мэй сказала: