Михаил Широкий - Старуха

– И о чём же ты так задумался? – не глядя больше на друга, без особого интереса спросил Димон.

– Да всё о том же – о главной новости дня, – ответил Миша, скользнув взглядом по тёмным, неопрятным старухиным окнам и тяжело нависшему над первым этажом массивному балкону, с которым у него было связано не самое лучшее впечатление прошедшего лета. – Ну и вспомнил заодно всё, что было в эти месяцы.

Димон пренебрежительно скривился.

– Нашёл о чём думать! Это вчерашний день. Было и прошло. И быльём поросло. Это уже не актуально. Сейчас нужно думать о чём-то более насущном.

– Например?

Димон, отвлёкшись на миг от велика, с лукавым прищуром взглянул на приятеля и, чуть помедлив, многозначительно произнёс:

– Ну, например, о том, что не даёт тебе покоя в последнее время.

Миша насторожился.

– Ты это о чём?

Димон выразительно шевельнул бровью.

– Да всё о том же. Из-за чего ты такой напряжённый и нервный.

Миша вспыхнул и в первое мгновение не нашёлся даже, что сказать. И лишь немного погодя косо зыркнул на собеседника и процедил сквозь зубы:

– А какое тебе дело до того, что не даёт мне покоя? Чё ты вообще привязался ко мне с этим?

Димон, тая в углах губ насмешливую улыбку, пожал плечами.

– Да не кипятись ты. Мне просто интересно. Не более.

Но Миша, ощетинившись и набычившись, как если бы приятель задел его за живое, продолжал сурово и даже несколько агрессивно:

– Интересно за углом. А мои личные дела тебя совершенно не касаются. И никого не касаются. Я же в твои не лезу. А тебе кто дал такое право? Кто тебя уполномочил?

– Ну ладно, ладно, – примирительно, хотя по-прежнему с лёгкой усмешкой, проговорил Димон. – Чё ты распетушился-то? Уже и спросить нельзя ни о чём. Подумаешь, какие мы важные!

Миша, судя по его лицу, хотел сказать напарнику что-то ещё более резкое, но сдержался и, вероятно чтобы не наговорить в сердцах лишнего, отошёл в сторону.

Димон бросил на него саркастический, смеющийся взгляд, после чего, словно тут же забыв о ершистом товарище, вернулся к своему основному занятию – в этот момент он старательно и тщательно, сантиметр за сантиметром, чистил слегка увлажнённой тряпкой серебристый щиток переднего колеса, сверкавший на солнце так, будто он и вправду был из драгоценного металла. Но Димон, то ли всё ещё не вполне удовлетворённый достигнутым, в буквальном смысле блестящим, результатом, то ли просто не в силах остановиться, продолжал истово и рьяно, почти с остервенением, начищать сиявший, до ряби в глазах, щиток.

– Смотри, дыру на нём не протри, – донеслась до него язвительная реплика приятеля, бродившего поблизости и недоброжелательно поглядывавшего на раздразнившего его друга.

Димон, точно опасаясь, что, если он продолжит в том же темпе, и впрямь может случиться нечто подобное, или же, скорее всего, просто немного утомившись, оставил наконец отполированный до зеркального блеска щиток в покое, полюбовался им пару секунд и, видимо довольный делом своих рук, утвердительно тряхнул головой и расплылся в улыбке.

– Ну вот, теперь то, что надо, – пробормотал он и, задорно подмигнув приятелю, скрылся в сарае.

Миша хмуро, почти неприязненно посмотрел ему вслед, пробурчал что-то и продолжил, повесив голову и безучастно глядя себе под ноги, бродить под сенью высившихся рядом деревьев. Мысли его опять, как и несколько часов назад, как и во все предшествующие дни, обратились к одному и тому же. Вернее, к одной и той же. Стройной, изящно сложённой белокурой девочке, его ровеснице, с именем таким же красивым, как и она сама, звучавшим, в первую очередь для него, как музыка, – Ариадна. Она каждое лето приезжала к своей бабушке, жившей в жёлтой пятиэтажке на другом конце двора, и Миша встречался и, хотя и не особенно активно, общался с ней и в прошлом, и в позапрошлом году. Она уже тогда, как только он увидел её впервые, обратила на себя его внимание, произвела на него впечатление, понравилась ему. Но не более того. В конце лета она уезжала, и он почти сразу же забывал о ней, отвлекаемый бурной школьной жизнью и другими, не менее яркими увлечениями и связями. Общение между ними ограничивалась не очень регулярной, то и дело надолго прерывавшейся перепиской, носившей несколько формальный, чисто дружеский характер: привет, как дела, что нового и т.д. У неё были периодически сменявшиеся парни, но это совершенно не волновало его и не вызывало ни малейшей ревности – наиболее наглядное свидетельство того, что чего-то большего, чем просто интерес и симпатия, он к ней в тот период не испытывал.

Но этим летом всё круто изменилось. Вероятно, он созрел для первого в своей жизни серьёзного и сильного чувства. У него как будто открылись глаза, и он разглядел то, чего по какой-то непонятной причине не замечал раньше. Увидел, что милая, привлекательная девочка как-то неожиданно превратилась в очаровательную девушку – яркую, ладную, эффектную, от которой трудно было отвести взгляд. И он и не отводил от неё восхищённого, всё сильнее разгоравшегося взора. И его легкомысленное, небрежное отношение к ней улетучилось в один миг, сменившись напряжённым вниманием, повышенным, обострённым интересом ко всему, что она говорила и делала, как вела себя и как относилась к нему, и ещё целым ворохом смутных, путаных чувств, в которых он до сих пор не в состоянии был как следует разобраться. Отдав себе отчёт в происшедшем в нём перевороте, он сразу же начал предпринимать настойчивые попытки к сближению с ней, стал оказывать ей особенные знаки внимания, которые, наверное, не оказывал ещё ни одной девушке до неё. Он, будто невзначай, оказывался там, где была она, то и дело завязывал с ней разговор, пытаясь направить его в нужное русло, изо всех сил, как умел, старался быть интересным и неотразимым.

Однако, несмотря на все усилия, особых успехов не достиг. Большая часть его попыток осталась втуне. Всякий раз он будто натыкался на глухую, холодную стену непонимания и равнодушия. Ариадна словно не замечала его отчаянных потуг понравиться ей и относилась к нему по-прежнему, как к другу. И только. Она говорила с ним не больше, чем с остальными, ровным, ничего не выражавшим голосом, в котором ему чудился холод. Мягко, но упорно пресекала все его попытки остаться с ней наедине, под разными предлогами отказывалась от его предложений сходить куда-нибудь вдвоём, будто подозревала его – в общем, не без оснований – в том, что это лишь предлог для чего-то более серьёзного и далеко идущего. И явно, недвусмысленно демонстрировала тем самым, что ей это ненужно и неинтересно. Эту незаинтересованность, безразличие, прохладцу он ясно читал и в её больших серо-голубых глазах, смотревших на него вполне доброжелательно, с искренней симпатией. Но и только. Больше в её взгляде, иногда, совсем не так часто, как ему хотелось бы, устремлявшемся на него, не было ничего. Ну разве что иной раз мерцавшая в её глазах и отражавшаяся на полных алых губах притушенная, немного загадочная усмешка, значения которой он, как ни старался, не мог угадать. Может быть, – посещала его порой не самая приятная мысль, сильно язвившая его весьма чувствительное самолюбие, – она смеётся над ним?