Антуан Параззит - Героев не убивали

– Бдительность – дважды произнёс он – и ещё раз бдительность. Помните, что вам предстоит совершить…

Рыжий кивнул.

Ставка Генералиссимуса, или просто Ставка – Столица Милитарии Сар-Паррик, видевшая смерть родителей Рыжего – строилась из расчета, что врагов не удастся удержать на стенах.

Узкие улицы прихотливо петляли, то и дело, упираясь в тупики, идеально подходящие для засады. Развилки и перекрёстки прикрывали настоящие крепости, опоясанные рядами бойниц, заменивших окна, – протиснуться сквозь них внутрь не смог бы и ребёнок. Двери их, что крепче иных ворот, затворялись только по нужде – делать это по прихоти, как у других народов, – слишком тяжело, даже для не боящихся трудностей парриков. Стены, поднимавшиеся выше крыш, венчали их рядами зубцов – целые улицы серых королей окружённых войнами в островерхих шлемах. Плотью им, плотью Милитарии служил камень, и ничего кроме камня, кровью хваткий строительный раствор, – огонь не нашёл бы здесь не то что пищи, подаяния. И хотя врагам лишь единожды удалось ворваться в столицу парриков, город наращивал слои защиты, будто качал мышцу, – удобство, приносилось в жертву без размышлений. Страх перед Иудефъяком был очень велик.

Без Брица Рыжий, наверное, потерялся бы в этом саду, заполнившемся в тот день всклень туманом, – как будто все домохозяйки мира целый день стирали на улицах бельё.

Генерал привёл солдата к Штабу, громоздящемуся на площади Раскрытия Генералиссимуса как борец изготовившийся к схватке. Над ними тоже потрудились руки строителей, впрочем, уже без фанатизма. Все понимали, что если врага не остановят стены, если он пробьётся через вертограды улиц исход один – в землю.

Впрочем, сегодня тяжёлые врата Штаба распахнулись, будто руки радушного хозяина.

Перед ними заблаговременно выстроилась в шеренгу первая рота “победоносного” полка, – родная рота, родного полка Рыжего. Настало время прощания. Рыжий уже знал, что не вернётся в полк, скорее всего, никогда. Знали об этом и его полковые братья. Полковник Хёнинг не отрывал взгляда от Рыжего, как будто пытался сделать с него фотографию. Это нервировало рядового и заставляло его краем глаза наблюдать за полковником.

(Если Клаус Бриц, генерал государственной обороны, неведомым образом умудрялся вызывать у Рыжего ассоциации со всеми земными, небесными и водными хищников разом, то Хёнинг, бессменный повелитель лучшего на рыцарском фронте полка, – только со старым вороном. Возможно, дело было в грузе лет, заставляющем спину полковника кривиться, а голову всё более опускаться меж плеч, … Силы в руках Хёнинга, впрочем оставалось достаточно, чтобы задушить бойцового пса. Взгляд по-прежнему вызвал ассоциацию с пистолетом, – с пистолетом, спусковой крючок которого уже нажат, когда он смотрел на врага. Это означало – неизбежное нарушение героического соответствия вследствие естественного износа организма укладывается в пределы нормы)

Сержант Петер отдал честь своему солдату (“блин с клином Рыжий”, тут же вспомнилось Рыжему, “блин c раскладушкой”) и рядовой пошёл вдоль строя, пожимая протянутые руки.

Солдаты-паррики – семена, посеянные господином генералиссимусом на камнях и взошедшие; эхо его речей, сокрушившее стены гвардийских замков и вернувшееся – встречали Рыжего странной смесью гордости, сочувствия, торжества и чувства вины. У одного из них сочувствие вытесняло прочее, как тело, погруженное в воду – саму воду. Этим солдатом был Хнас, что заставило Рыжего задержаться чуть дольше.

– Иудифь! – скривился Хнас, кажется, Рыжий слишком сильно сдавил его руку.

– Иудифь с головой Олоферна! Эх ты, Рыжий, …

Рыжий был самым крупным, сильным и смирным братом в полку – весельчак и острослов Хнас, разумеется, не мог пройти мимо такого сочетания. Подчинённый Хёнинга ожидал, что от полкового брата роя насмешек, так как это происходило обычно.

А Рыжий не умел отвечать на насмешки – и знал, что не научится никогда. В его ненормально большом теле и костей оказалось больше, чем положено человеку, и лишние угнездились не где-нибудь, а в языке. Говорить для Рыжего было всё равно, что для женщины класть стены Ставки. Конечно, он мог бы просто отбить у Хнаса и ему подобным тягу к веселью за собственный счёт, да только не мог. Глядя на телесную мощь солдата, легко можно было представить обычную для чудо-богатыря историю – погладил по голове – отвалилась, приставил назад – не приросла, – но обошлось без этого. Первый на поле боя, со своими Рыжий не дрался даже в детстве, даже в приюте, из-за чего на нём клещами повисла целая тьма унизительных кличек, отвалившихся на войне.

Однако Хнас глядел так, словно только и думал, как бы помочь полковому брату. На миг солдат даже поверил, что выгорит. У Хнаса ум – острее языка.

– “считать её человеком” – поспешно вспомнил Рыжий полученный от Брица приказ.

Рыжему предстояло жениться на королеве – Хнас это знал. Но также он знал, что королева эта – гвардийская, и после победы, когда у всех парриков, а не только у заслуживших, будут жёны, его удачливый брат будет мыкаться с нечеловечкой. На взгляд Хнаса, карьерный взлёт, – если это можно было считать взлётом – обходился Рыжему чересчур уж дорого. Сам же Рыжий предстоящую женитьбу, воспринимал как осаду крепости. Осада это весело, поначалу – пока “корольки” (в полку Рыжего никто не называл многочисленных гвардийских правителей королями) посылают рыцарей – поединщиков, надутых от гордости, а он, Рыжий, неизменно лопает их под ободряющие крики парриков. Но потом она превращается в нескончаемое вытягивание больного зуба – редкие штурмы, регулярные потери, скука, пустой желудок, комарье, липнущее к телу мокрой одеждой, болезни… Рыжий пожалел, что не успел поделиться мыслями с Хнасом.

Он сказал бы ему, что хоть паррики и любят сражаться в поле, где им не нет равных, и ненавидят осады, да – но, тем не менее, замкам, взятым ими – несть числа. Он, Рыжий, не раз первым взбирался на упрямые стены. А значит, всё образуется в итоге,… наверное.

“Это ради всех парриков” – невысказанное повисло в воздухе как взвесь.

Рыжий всё ещё держал Хнаса за руку, переминаясь с ноги на ногу, и ветерок доносил до них аромат экзотической сигары Клауса Брица, стоящего поодаль. Рыжий не различал оттенков, но, сколько он видел генерала “госников”, тот всегда курил – как будто сигара была специфическим органом чувства, отращённым Брицем на его нелегкой службе. Службе, теперь включавшей в себя и его, Рыжего, облачённого ответственностью.

Хнас сглотнул, и надо же! – смахнул слезу.

“Бальтазар – его морда!” – вспомнил Рыжий с некоторых пор любимое ругательство Хнаса, значение которого не знал никто кроме самого Хнаса. Наверное, он почерпнул его из той книжки с крестиком, что Рыжий дисциплинированно избегал как запрещённую.