Вадим Коновалов - Кенн

Тюряга… Где там вальс – серенький каторжанский рассвет щерился в нише над головой.

Он приходил и к декабристам и еще ко многим. То вечным баландером, наливающим похлебку в миску, а то палачом, напоминающим, что пора.

Вешают на Руси с рассветом.

Рядом, на полатях в половину кельи, мирно посапывал сосед слева, справа подвывал, скрипя зубами во сне, наркоман.

Так… Надо вспомнить… Надо собраться и вспомнить, как сюда попал. Тогда есть шанс выбраться.

А сейчас Сергей Дементьев, в сером с красноватым отливом костюме, черной водолазке, которую только в Вене и купишь, сотрудник Внешторга; стоял у портьеры с крупными черными кистями. Там внизу церковь у Покровских ворот и пахнет яблоками. А еще сырым туманом и покоем, если бы и они имели запах.

Можно скитаться день, а можно жизнь, две, пять, вечность, рассматривая старика, летящего из под купола храма, кажется, куда-то в лоб, блаженствуя от всего и даже от себя и от Ленина на плакате через дорогу, хоть его за оградой и не видно.

А можно, рванув себя за ворот рубахи, спросить. Ты, Сержик, маменькин сынок, проворовавшийся бухгалтер, как собираешься выкручиваться?

О, если бы она сидела…

Просто сидела за столом и не вставала. Но поднялась, откинула волосы и, несмотря на серьезный момент разговора, захохотала неожиданно, может и для себя самой.

Мало ли женщин поправляют заколку сзади? Наверно все, но никто так. Серая юбка-тюльпан на ней обтягивала все, что можно. Казалось, теплая волна шла от округлости бедер, подхватывала Сережку под ребра и затекала в сердце. Охлаждая все внутри каким-то мятным привкусом и щекоча.

Да-да, это враг – контролирующий орган государства… Но.

Но мозг с беспощадным откровеньем дорисовывал женщину. В мельчайших подробностях, тенях, запахах. Интересно, а Татьяна про это знала, или всего лишь поправляла заколку.

Наверно знала…

«Деньги на исходе, да и краденые в Торгпредстве надо как-то возвращать, пока недостача не всплыла. И этот лопух сам железку- антикварку не может у любовницы дернуть и продать на аукционе. Папа ругаться будет! Что ты»– Серж медленно повернулся к столику, подошел, сел и вдруг, наклонившись вперед корпусом прошипел в пол- голоса.

– Так сколько, говоришь там денег, шьо нас ждуть, как в Одессе говорят?

– Во-восемьдесят тысяч!

–Долларами. А наших сколько?

–Хватит пол – мира купить. Воз и маленькая тележка.

Легкий прищур Ванькиных глаз выдавал, что не очень-то он и пьян.

Стало тихо. Тихо и темно. И ветви старой вишни застыли на диске луны, как костлявая рука старухи на блюде. Крик взметнулся до вершины горы Сяо-лян, ворон взлетел с дерева и уплыл во мрак. Подмастерье юркнул в кузницу. Хрупкий мальчишка в обносках кимоно прищурился от яркого света факелов. Отрубленная кисть валялась на полу, пальцы еще шевелились, как живые.

–Неплохо-заезжий самурай присвистнул-Очень неплохо, мастер, легкое касание, и…не понять это рубка или акт любви. Гость изображал на каменном лице хладнокровие и власть. Но густой румянец выдавал его волнение, если не страх. На груде болванок у чана с водой валялся кузнец из соседней деревни. Он хрипел и пытался уцелевшей рукой приладить обрубок на место.

–Любви? Нет милосердия, о благороднейший. Просто, коснись я лезвием головы, без усилий развалил бы эту тушу пополам. Так делали мои предки за подлость и предательство- Масамуне был угрожающе спокоен. Казалось, он думает, где-то внутри себя привести в исполнение сказанное или нет.– Но с веками мы становимся добрее. Блеснули зубы и по заросшему лицу мастера пробежали две складки улыбки. Он старался казаться спокойнее самурая. А может и был.

– Быть и казаться; между ними пропасть, помоги убраться здесь- кивнул Масамуне мальчишке. Под сросшимися на переносице бровями мастера недобро блеснули светло-серые глаза.

Когда столь хлопотные торги были окончены и мастер по своей обычной привычке уединился, уставивившись на ворона, едва заметного в ветвях старого дерева. Ученик подошел поближе и остановился в шаге позади.

–Хочешь спросить за что я отрубил руку несчастному?– человек, ворон, луна и гора, казалось, слились вместе и превратились в мягкий говор.

–Вы, очевидно хотели показать достоинства своего искусства, мэтр- пролепетал мальчик, зная, Масамуне не терпит лжи и сейчас зорко и трепетно кружит над каждой его мыслью.

–Не совсем так. Будут еще годы, в которые из-за денег люди охотно пойдут на такое. Но не сейчас. Попробуй догадаться.– во тьме человек улыбнулся и это почувствовала даже птица, шевельнувшись на ветке.

–Так делали ваши предки.

–Это я сказал самураю. Неплохой коммерческий ход. Вовсе нет.

–Сдаюсь.

–Он тайно от всех опустил руку в котел для закалки. Думал запомнить температуру воды. И она передается издревле. И это ложь. Передается, но не температура, а состояние души.

–И каково это состояние, о мастер?

–Ты сейчас в этом состоянии и вода, что ты приготовишь будет то, что нужно-другую просто не сделать, это невозможно. Запомни это. А я, да я просто избавил мир от еще одного жадного ремесленника. Люди делают меч не для продажи – чтобы жить в своем искусстве даже после того, как разожмутся пальцы, последнего воина, что сжимают его. Остальные пусть клепают гвозди-одной руки там предостаточно.

Ворон, затрепыхался и подал голос, выводя подмастерье из очарования ночи.

Будильник не прозвонил. Напольные часы в гостинной считали время. В солнечном луче крутились пылинки. Муж в командировке. Одна. Совсем одна.

Клава потянулась за «Амаретто» на тумбочке. Налила, не вставая, в рюмку. Скользнула по черному шелку подушек и вылила под язык ядовито-красное содержимое. Чувствуя, как липкая сладкая влага исчезает сама собой. Проясняется в голове и мир за полузакрытыми глазами перестает быть непроходимо невыносимым.

Только в голове что-то противно трещало. О боже! Это ж телефон! Вдруг Стокгольм, или этот, его дурацкий Копенгаген. При воспоминании о Копенгагене женщина коварно усмехнулась, и, путаясь в халате, пошлепала босиком в прихожую.

Нет, не муж. Взъерошенный Светкин голос с утра незабываем.

–Не, ну, Клавка, ну ты, блин, даешь. У этого ж парня, у полковника – у него ж к тебе серьезно что-то. Ну, ты то же даешь! Сбежала вчера из Дома кино, оставила меня с двумя мужиками и, причем с военными! Подруга называется, ну да ладно, разбудила, что ли? А этот твой посол – он в командировку надолго уехал? А то я тут ору-ору, а он, может, гхм, дома сидит. На кухне, все слушает и хихикает…тихонько. Ты знаешь, мужики, они вообще такие козлы!

Больше всего на свете Светка хотела подстелить подружку под кого-нибудь. Ну, хоть под кого-нибудь! Дружба здесь старая. Еще холостяцко -девичья. Они и замуж собирались вместе. За одного и того же датскогого посла. Но Клавка успела, а Светка… ну значит не судьба. С тех пор Светка мстит, но никого ближе ее просто нет. А без мужа скучно, одиноко и, и как-то оно не так совсем. Так, что отвечать старой подруге, когда не знаешь, чем похвастаться: муж-посол в Копенгагене а ты…Ой, да и тебе ж было ж так хорошо, пока она не позвонила. Но Кодекс строителя коммунизма гласит иное, даром что ли Клавка была комсорг юрфака, где девочки- конфетки получали образование. Лапатулечки не могли терпеть одна другую: одна « умная», другая « плохая». Везет всегда «плохим», но не в этот раз. Всю жизнь они спорили. Одна мурлыкала, главное удачно выйти замуж, другая собиралась что-то из себя представлять. И когда речь заходила, скажем о Японской поэзии,…вообщем предпочел посол Клавку, а о Светке сказал по- пушкински: « Как эта глупая луна на этом глупом небосводе» Обе все понимали, но никто ничего не говорил ясно.