Юлия Скоркина - Истории у Синюшкиного колодца

В тот год с едой ох как тяжело пришлось! Лето, почитай, пару дней и было. Дожди затяжные да ветра студёные, посевы все в полях гнили. Плоды на деревьях да кустах вызреть не успевали без солнца-то. До нового года деревенские ещё как-то справлялись, а уж после хоть волком вой.

А и из деревенских-то одни бабы да дети со стариками. Мужики с фронта только возвращаться стали. Да и толку от них – слабые да калечные…

Евдокия, как мужа на фронт проводила, одна по хозяйству справлялась. Двоих детей воспитывала: Захарка трёх лет от роду да Заряна-десятилетка.

За окном зима вьюжила; последние запасы ещё вчера иссякли, нужно было собираться на базар. Кое-что из вещей ещё можно было поменять на зерно. Намолоть его да кисели для деток варить.

Нынче стало страшно из дома выходить. Поговаривали, что лихие люди в группы сбивались да нечаянных путников грабили. Зверел человек с голоду, не гнушался душу невинную губить – своя шкура дороже!

"Ох, горе горькое, – думала Евдокия, – и идти страшно, и не идти нельзя. Сегодня последнюю кашу на ужин выставлю, а завтра уж вообще есть нечего будет". Из невесёлых раздумий Дуню вывела дочь:

– К Маришке тятька вернулся, – произнесла Заряна.

Маришка была её подругой, и потому она первая узнала благую весть.

– Вот счастье-то, – радостно отозвалась мать. – Глядишь, доча, и наш папка скоро вернётся. Вот тогда полегче станет. Заряна, – продолжила мать, – я завтра с утра на базар собралась.

– Не ходи, мамка, – запричитала дочь, – вон у старой бабки Лукерьи дочь не воротилась. А ну как с тобой что случится, что мы тогда с Захаром делать будем?!

– Да успокойся, милая, нечего кликать – нельзя не ходить. Совсем еды в доме не осталось.

А дочь знай своё твердит:

– Не ходи, мамка, может, мы потерпим, может, в деревне еду выменять удастся.

Про пропавшую дочь Лукерьи Дуня слыхала. Так же на базар собралась, да и сгинула. Кто знает: или люди окаянные, или зима лютая прибрала. Сил-то с голоду не много, а морозы на улице стояли трескучие. Может, и сморило со слабости, да сугробом замело.

– Потерпим, – повторила Дуня слово дочери, – как малому-то объяснить, когда с голоду животик урчать начнёт. Ты давай не думай о плохом. Я с утра пораньше выйду да мигом к обеду ворочусь, и глазом моргнуть не успеешь, – нарочито бодрым голосом произнесла мать.

***

Рано утром, ещё затемно, укутавшись потеплее да взяв вещи на обмен, скрипнув дверью, вышла Дуняша на морозный воздух. В большое село на базар идти нужно было аккурат рядом с лесом. Накатанная санями тропа петляла вдоль чёрной стены могучих сосен. Незаметной мышкой в утренних сумерках бежала Евдокия к торговцам.

Зимнее солнце уже слепило снежной белизной, когда на горизонте замаячили печные трубы первых домов. Добралась девка без неприятностей. Удачно день для неё сложился.

Баба-торговка взамен на её вещи щедро отсыпала ей кулёк гороха и котомку зерна. Обратно Дуня летела на радостях. Представляла, как гороха намелет. Пожиже ароматную похлёбку можно будет сварить, глядишь, и на подольше еды хватит!

Не вовремя заметила Евдокия, как позади двое за ней увязались. Не молодые, не старые, бороды чёрные, косматые, пол-лица закрывают. Идут чуть поодаль, и не приближаются, и не отстают. Молодая баба – лёгкая добыча. Заприметили, как она кульки в мешок заплечный засовывала, да и решили поживиться.

До деревни оставалось полчаса ходу, когда женщина неладное почуяла. Обернулась – позади два мужика; припустила она что есть духу. Да разве ж в тулупе да валенках быстро побегаешь. Моментом нагнали. В лес волоком потащили.

Взревела она белугой: "Не губите, дети малые дома одни, умрут без матери".

Только кому есть дело до детей чужих, если сердце уж давно очерствело да кроме наживы лёгкой ни о чём больше не мечтает! Лезвице тонкое глубоко под лопатку вошло, и пискнуть не успела Дуняша. Боль острая тело пронзила. Почувствовала, как мешок заплечный поганцы режут. Тулуп стащили, платок с головы сорвали, чтоб наверняка замёрзла. И, бросив её, ушли. Не хотела смириться с участью страшной, перед глазами дети стояли.

Ползла Дуня, закостенелыми руками за наст ледяной цеплялась, пальцы в кровь резала. Не доползла до дороги – силы оставляли, мороз убаюкивал. В глазах пелена, и на последнем издыхании почудилось ей, что идёт из лесу кто-то. Смотрит и не понимает, чудится иль правда.

Стоит перед ней девушка. Высокая, кожа белая, что тот снег. Волосы до пояса, как смоль чёрные. Только одеяние её чудное – словно тонкое платье стройный стан обтягивает, серебром расшитое, переливается, как самоцветы! Подошла совсем близко, на колени перед Дуняшей присела.

"Кто ты?"– спросила Дуня. Молчит незнакомка: голову наклонила, глаза будто в душу заглядывают.

Собрала девка всю силу, что даётся матерям, когда чадо их в беду попадает, и губами синими зашептала: "Дети мои дома, одни совсем, сгинут с голоду. Им за что смерть лютая? Не одну меня нелюди жизни лишили, они и души детские на медленную погибель обрекли".

Оставили силы Дуняшу, блекнет мир, видит – склоняет над ней голову незнакомка. А в глазах её тьма плещется, словно во мрак бездонный затягивает. Почувствовала Дуня губы ледяные, что ко лбу приложились, и окутало её безразличие. Смерть в свои руки безвольно покинувшую этот мир душу приняла…

Уж и ночь глубокая за окном, а в избе Евдокии тонкий огонёк на окно тени отбрасывает. Не спит Заряна. Братишку маленького спать уложила, а сама подле окна села. Текут слёзы по щекам детским, утихнуть не могут. Всё поняла дочка, когда солнце за сосны высокие закатилось, а мать так и не воротилась. Страх сердце сковал. Как они теперь одни, кто мамку заменит? А ну как и тятька не возвернётся?!

***

Шло время; горевали дети по матери сгинувшей, да только не изменишь ничего. Заряна вмиг повзрослела, поняла, что для Захарки маленького она теперь и сестра, и мать. Всю работу по дому на себя взяла. Попервой сиротам с деревни кой-кто помогал, да только голод своё дело делал. У каждого в семье по тройке ртов, кому нужно ещё и чужих кормить.

Ко времени постучался в дом староста местный. И поведал: мол, до власть имущих дошло, что дети одни в избе, холод, голод, мать сгинула, отец с фронта не вернулся. И должны за детьми приехать да в детдом забрать. Решили, что лучше так, чем смерть от голода.

– Кто решил? – воскликнула Заряна. – Дядька Остап, не отдавайте нас в детдом, может, тятька вернётся! Разлучат нас там, Захарка ведь совсем маленький, а я взрослая. Не губите, не отдавайте! – повалилась старосте в ноги, слезами заливается. Сидит Остап, глаза поднять не может – и права девка, что разлучат с братом, да только что он сделать может. Власть приказала детей передать, чтоб беспризорников не плодить. Куды ж супротив власти переть!