Влад Миронов - По ту сторону штор

По моей щеке протекла слеза и громко стукнулась об деревянный пол. Я на секунду опустил глаза, а затем снова поднял их и посмотрел сквозь слёзы на танцующую толпу, которая представлялась мне теперь кучкой мутных пятен.

– Однажды мы сильно поссорились, – очень тихо прошептал я, чтобы свои слова мог расслышать только я, – и… я сказал, что больше не хочу их видеть! – Брови мои сдвинулись, глаза наполнились яростью при этом воспоминании. – Я уехал от них и на время переехал к своему другу, живущему в своей квартире в городе, и… и мы с родителями больше трёх месяцев не разговаривали… – Ярость отошла и из глаз полились слёзы. – И когда мама заболела и её увезли в больницу, я… я ни разу…

Я опустился на колени и, схватившись за лицо руками, зарыдал. Зарыдал так, как, кажется, не рыдал никогда, однако никто из тех, кто веселился на кухне, не подошёл ко мне и не поинтересовался, что же со мной стряслось. Всем было на меня плевать.

***

– Денис! – послышался вдалеке чей-то тихий голос, после чего раздался звонкий смех.

Я убрал от лица мокрые от слёз руки и медленно поднял голову. Даже при том, что я не мог разглядеть внутренности кухни, так как слёзы всё ещё стояли в моих глазах и мешали мне видеть, я всё равно понял, что в ней всё кардинально поменялось. Не было больше той задорной музыки, игравшей из старого магнитофона, свет стал более тусклым. Но даже без возможности видеть хоть что-нибудь, кроме расплывчатых очертаний, я понял, что мрак вновь вернулся в эти стены и всё веселье – если, конечно, оно вообще было – ушло.

Я протёр глаза кулаком и несколько раз моргнул, после чего начал медленно подниматься с пола. Передо мной предстала следующая картина: родственники, которые до этого так задорно танцевали, теперь сидели, опустив с грустью головы, за столом. Однако сидели они не за маленьким кухонным столом, а за большим раскладным, который тётя доставала только по очень важным праздникам и событиям. Мне тут же вспомнилось застолье после тётиных похорон, на котором присутствовали те же самые родственники, что сидели сейчас на кухне, и сидели они точно с такими же лицами и, что интересно, за тем же столом. Если я бы в действительности верил в то, что предметы могут собирать энергетику, то я с уверенностью мог бы сказать, что стол этот переполнен тёмной энергией, так как за ним было проведено достаточно много поминок.

За столом напротив меня сидела моя тётя. Окно сзади неё было занавешено чёрными шторами, но всё же закрывали они его не до конца, и тонкий лучик тусклого света, проходящий сквозь этот промежуток, падал на её чёрные волосы. В отличие от глаз большей части гостей, в глазах тёти не стояли слёзы, однако всё же на её лице читалась такая глубокая грусть, что, казалось, ещё немного – и её внутренние дамбы взорвутся. Даже если бы она не сидела напротив меня, даже если тусклый свет не освещал бы красиво её волосы и её лицо не казалось бы сосредоточением всей грусти на планете – даже если не было бы всего этого, я бы всё равно сумел бы выделить её среди других гостей. Она, как магнит, притягивала к себе взгляды присутствующих, без слов заставляла их наклонять к себе головы в почтении и тем самым создавала вокруг себя тёмную ауру, которую я не видел и не осязал, но которую чувствовал, чувствовал всей душой.

Все гости, включая и мою тётю, сидели в безмолвной тишине и практически непроглядной тьме. Лиц присутствующих, кроме лица моей тёти, освещённого тусклым светом, видно не было, как и не было видно лица того, кто после всеобщего затянутого молчания развеял тишину громким вздохом и последующими за ним тихими словами:

– Нам очень жаль, Даш, – пауза. – Нам… жаль, но ты должна знать, что… что мы всегда тебе поможем. Мы… мы…

И снова наступила тишина, на этот раз, кажется, ещё более неловкая для гостей, чем до этих слов. Мужчина с очень короткой стрижкой – в темноте только эти черты мне удалось различить, – опустил голову, будто стыдясь своих слов, и несколько раз кашлянул.

Половину минуты или чуть больше я пытался вспомнить, кому принадлежал этот голос, показавшийся мне очень знакомым. Я всматривался в тёмный силуэт мужчины, делая тем самым безуспешные попытки найти какие-нибудь знакомые черты. И вдруг меня осенило. Я понял, кому принадлежали эти слова, и очень удивился тому, что сразу не узнал его. Это был мой отец, который всего несколько минут назад задорнее всех отплясывал здесь, на кухне, и который тогда меньше всего походил на человека. Однако сейчас дела обстояли иначе.

Все гости продолжали молчать, опустив свои головы ещё ниже, и я знал, почему они это делали, так как не раз сам находился в подобном состоянии, сидя во время поминок за этим столом и за другими похожими столами. Сейчас у них в головах крутятся и перебираются различные слова, которые должны, по идее, выливаться в утешительную речь, однако они всё же не спешили этого делать. Вместо этого эти слова носились туда-сюда в их головах, не давая себя поймать и сосредоточиться на себе. Все присутствующие были в сильном смущении, которое не позволяло им трезво соображать и которое усиливалось по мере того, как затягивалось молчание. Смущение усиливалось ещё и оттого, что всякий боялся своими словами, насколько утешительными они бы им ни казались, задеть тётю и расшатать дамбу внутри неё, которая и так уже была и без них расшатана.

Уже множество раз я видел, как люди, знакомые до рези в глазах, медленно угасали от неизлечимой болезни под названием старость, а затем, не выдержав гнёта прогнивших костей, умирали. Несчастье – вот что заставляет семьи сплотиться друг с другом, и после каждого вот такого события мы собирались на квартире усопшего за большим столом и… сидели. Сидели, опустив головы, и сами про себя вспоминали того, кого уже никогда не будет среди нас, но с которым мы все в конце концов однажды встретимся.

Никто не смел молвить ни слова, так как боялся нарушить святую тишину, царящую в квартире. Все продолжали доставать на свет из разных закоулков подсознания воспоминания об ушедшем, и по большей части эти воспоминания были хорошими. По крайней мере, у меня точно были. Перед глазами всплывали картины последних дней того, кого уже нет. Как он, с улыбкой на лице и сверкающими от слёз глазами, просил хриплым голосом у всех прощения и вслух жалел о тех проступках, которые совершил, и о поступках, которые, наоборот, не хватило храбрости совершить.

Затем перед глазами встало застолье в честь последнего дня рождения усопшего. Он сидел на самом почетном месте – у края стола рядом с тумбой, на которой стоял телевизор, и диваном – и наклонялся то влево, то вправо, чтобы иметь хоть какую-то возможность услышать поздравления, сыплющиеся со всех сторон. Он был стар, но старость, по-моему, только заостряет чувство юмора. И, шутя добрыми, может, немного бородатыми шутками, а затем смеясь то над ними, то над эффектом, который они производили, своим тихим, старческим, но до безумия живым смехом, он заражал всех вокруг весельем и душевной добротой. Когда смотришь в эти окружённые морщинами, но при этом сверкающие и полные жизни глаза, то последнее, о чём думаешь, – это о скорой смерти их обладателя. Никто не мог поверить и не желал верить в то, что такой яркий огонь в глазах вдруг ни с того ни с сего мог погаснуть; что такая широкая, искренняя и полная жизни улыбка могла вдруг исчезнуть с лица, а добрые шутки, которые так веселили гостей и пробуждали в них жгучее желание жить и радоваться жизни, могут больше никогда не доноситься с почётнейшего места за столом и вообще ниоткуда больше, по крайней мере так, как их рассказывал он. Всё это сейчас есть, и в голове ни в какую не хочет уложиться мысль о том, что, возможно, скоро всё это исчезнет и станет лишь воспоминанием. Но вот наступает тот день, когда так задорно веселящийся и шутящий на своём дне рождения старик уже не в силах встать со своей постели. Единственное, что он может, так это еле-еле шевелить руками и тихо, но разборчиво говорить. И он говорит, говорит много, хоть это и удаётся ему с большим трудом. Говорит он о своей прожитой жизни, рассказывает в подробностях её самые яркие моменты и те моменты, которые могли и должны были быть яркими. Рассказывает он всем: другим больным, медсёстрам, врачам, приходящим навестить его родственникам и друзьям, а если никого рядом не окажется, то и самому себе. Он целиком и полностью превратился в память, оттеснив на второй и даже на третий план заботы о своём бренном теле, которое не будет иметь никакого значимого веса в том, другом мире. В мире, в который он готовится попасть и в котором для него уже не будет жизни, потому что вечный покой – это не жизнь. Старики хотят лишь одного – покоя. И в конце концов они его получают.