Алексей Резник - Черная шаль

За столом установилось продолжительное молчание, как это обычно бывало перед крупным семейным скандалом. Тесть напряженно нахмурил лоб и опустил глаза, проявив неожиданный интерес к недоеденному свекольному салату в хрустальной вазе. Тонкие радкины пальцы принялись теребить край скатерти, в огромных блестящих глазах её замелькали темные тени мрачнейших предчувствий и мыслей. И лишь сидевшая неестественно прямо теща, выглядела совершенно бесстрастной и спокойной, уверенной в суетности происходящих до сих пор внутри нашей семьи вздорных крикливых ссор. Она, медленно поднявшись со стула, первой нарушила молчание, сказав:

– Я, пожалуй, пойду прилягу.

Михаил Иванович живо подскочил, бережно подхватил ее под локоть и проводил в спальню.

Радка молча в упор посмотрела на меня и глаза ее показались мне двумя большими вопросительными знаками, но, похоже, она сама точно не знала – что же ей нужно спросить у меня, а я, соответственно, не знал, что ответить.

– Я боюсь, – наконец, сказала она.

– И чего? – я, как можно беззаботней, задал короткий вопрос.

– За маму, – и изящный кадычёк на тонкой шейке конвульсивно дернулся у нее, – я не могу объяснить почему, но чувствую: ты подстроил маме какую-то очень изобретательную гадость. Ты всегда ее ненавидел, с тех пор, как я тебя с нею познакомила, и – все пять лет, что мы живем вместе. Но ты ведь не только ей гадость сделал, но и мне… Значит – и меня ты тоже ненавидишь…

– Прекрати пороть чушь! – попытался я искренне возмутиться.

– Заткнись и не перебивай! – с неожиданной злобой, напугавшей меня, проговорила Рада, – Не в тебе сейчас дело, не в твоем отношении ко мне и к моим родителям. Это – тема отдельного разговора, который, конечно же, обязательно состоится позднее. А сейчас я хотела спросить у тебя… Вернее так – я хотела сообщить тебе, что боюсь не только за маму, но и… просто чего-то страшно боюсь – я так маленькая боялась, когда мне читали страшные сказки про злых волшебников и нечистую силу. И сейчас мне кажется, как будто к нам домой кто-то пробрался, кто-то очень и очень злой, страшный, и пробрался он тайно, не слышно! – она замолчала, словно завороженая собственными жуткими словами, настороженно огляделась по сторонам и снова повернув ко мне лицо, спросила: – Ты не чувствуешь подобного страха?

– Нет! – твердо ответил я, но малоприятный холодок пробежал у меня вдоль по позвоночнику, – Ус-спокойся и не пугай меня так больше, пожалуйста, не расстраивай вяскими бреднями.

– Т-с-с! – Радка прижала изящный указательный пальчик к губам, – Не подумай, я не сошла с ума, – почти шепотом произнесла она, – Я боюсь спугнуть это ощущение, ощущение близости врага – я должна точно понять или мне только кажется, или, правда, но в нашем доме где-то притаилась смерть.

Мне сделалось окончательно не по себе, мысль о Черной Шали намертво вцепилась в мозг и с непреклонным упорством принялась высасывать из меня жизненный оптимизм.

Впрочем, пролетело с полминуты, Рада вздрогнула, убрала пальчик от губ. С глаз, что самое главное, спала, так начавшаяся пугать меня, идиотическая пелена. Я облегченно вздохнул, сразу прекратив думать о Черной Шали и ее бельмастой продавщице – владычице моего кошмарного сна.

– Мне очень страшно, – тем не менее, раздельно повторила Рада, – и я не могу понять – почему?!?!?!

В цыганском доме наступила тишина. Неподвижные Шита, Вишан и Мишта удивленно смотрели друг на друга остекленевшими глазами и не могли вымолвить ни слова. А говорить так хотелось – о прелестях водки и удивительном вкусе жареной свинины, что продолжала пузыриться сумасшедшими красками на сковороде в центре стола. Так страстно не терпелось протянуть вилку и поскорее воткнуть в какой-нибудь кусочек поаппетитней и отправить в рот, и жевать, жевать, жевать. Но… ничего не получалось.

Они не знали, что глаза у них остекленели в буквальном смысле этого слова, точно также, как и челюсти, языки, руки и ноги, связки, хрящи и мышцы, а кровь, моча и лимфатическая жидкость уподобились загустевшей сосновой смоле. Работал пока еще головной мозг, но в нежных и сложных клетках его также шел ураганный процесс противоестественных, с точки зрения физиологии, необратимых изменений. Дура Шита серьезно ошиблась, приняв за соус к мясным блюдам, цемент, каким на том свете склеивают заново, потрескавшиеся от глубоких прижизненных переживаний, особенно ранимые человеческие души.

Карьера трех гробокопателей завершилась должным образом. Из земной юдоли их путешествие в Стеклянный Ад сопровождал ужасный вой собаки, с трудом переварившей рогатую голову хозяина осиротевшего Стрэнга.

В бетонном помещении склада для ворованных вещей, сам собой развернулся древний пушистый ковер, изготовленный давно канувшими в дыму прошлого умельцами неведомых миров. Сквозь хитросплетения, с банальной человеческой точки зрения, просто страшно выглядевших узоров, чей-то ужасный белесый лик, искусно вытканный на ковре, открыл глаза, поднял веки и выяснилось, что вместо зорких и огромных пронзительно глядевших хризолитовых глаз у него давно дырки – их проела свирепая медно-золотистая моль, ошарашенно выпорхнувшая небольшой стайкой под лучи гнилого света красной лампы. Лик на ковре понял, что слеп, и не сдержался, издав жалобный стон, прозвучавший в бетонном складе шуршащим невыразительным шелестом, каким мог звучать разве что голос самой тоски, жалующейся своей младшей сестре – скуке, на постоянное одиночество.

Но жалобный стон старого ковра услышал сквозь сладкую дрему чутко спавший в шифоньере тещи Стрэнг…

Настоятель главного городского Собора в эту ночь чувствовал странное и совершенно пока ему самому неясное томление духа. Вернее, это загадочное и пока не определенное ощущение начало мучить Владыку Максисмилиана с предыдущей ночи, когда он неожиданно проснулся, терзаемый достаточно жутким сновидением. Жутким, но банальным – как-будто он бежал по сжатому пшеничному полю, тщетно стараясь обогнать и где-нибудь спрятаться от преследовавшей его огромной стаи птиц, не похожих на ворон, а более всего напоминавших бесформенные половые тряпки, густо вымазанные черной смолой. Но все же это были птицы, потому что у них имелись красные, блестевшие, словно стеклянные, глаза и острые длинные клювы, отдающие стальной синевой. Самое плохое, что погоня проходила в полнейшем молчании – ни одна крылытыя тварь из свирепой стаи не издавала ни звука, будучи, видимо, в полной уверенности, что тяжело бежавшая по сжатому полю их законная жертва никуда от них не уйдет… Но, к счастью, приготовившийся уже распрощаться с жизнью Владыко обманул невиданных крылатых чудовищ, вовремя проскользнув в нешироко раскрывшуюся калитку вернувшегося сознания, оставив, тем самым, безмолвных, черных, как смоль, красноглазых гарпий в мире снов, откуда им не было выхода в уютное жилище Владыки.