Наталья Любимова - Наследство старого аптекаря

После вскрытия брюшной полости, хирург с облегчением вздохнул. Он был прав. Повреждена только селезенка и это обстоятельство внушало надежду на лучший исход.

Санька с ужасом во все глаза наблюдал за происходящим. Он внимательно слушал Антонова и выполнял все то, что тот ему говорил. Хотя несколько раз к нему подступала тошнота и он несколько раз был в предобморочном состоянии.

– Ну вот и все. Твой друг будет жить. – Подбодрил Антонов парнишку, наложив последний шов на тело Фёдора.

Потом он похлопал по щекам своего пациента, и когда тот открыл глаза, улыбнулся ему:

– Все, теперь ты будешь как новенький. А шов со временем зарастет.

– Давай теперь аккуратно перенесем его на кровать, – обратился он к Саньке, – бери его за ноги, а я под руки, на счет три. Раз, два, три…

Перенесли они Фёдора на кровать. Только теперь Антонов заметил, что все домочадцы наблюдали за ним через окна с улицы, и даже проливной дождь им не мешал. Он махнул рукой приглашая мать войти в помещение.

Она зашла и затряслась всем телом, как осиновый лист, глядя на тело ребенка с закрытыми глазами.

Антонов перехватил ее взгляд и поспешил предупредить назревающий крик.

– Да, живой он. Живой! Спит пока. Операция прошла успешно. Пришлось правда вырезать селезенку, но и без нее он прекрасно проживет до ста лет, если будет соблюдать диету и сильно не перетруждаться. А пока покой и жидкая пища. Недельку, другую пусть лежит, резких движений делать ему нельзя, а то швы разойдутся. Я у вас побуду несколько дней, понаблюдаю за ним, чтобы рана не воспалилась и осложнений не было. Вы не против?

– Что ты ваше благородие, живи сколь тебе понадобиться, а то и совсем оставайся. – Облегченно вздохнула мать мальчика и опустилась на край скамейки стоявшей около печи.

Через несколько часов Фёдор окончательно пришел в себя и Антонов велел его матери сделать отвар из укропа и дать выпить сыну. Утром он измерил ему температуру, оглядел шов, обработал его зеленкой и убедившись, что все в порядке, присел на скамейку и облокотившись на печку уснул.

Во сне он плыл в небесах и был невесом. Его окружали белые дома и белые улицы, белые деревья и белые птицы. Они все были словно вылеплены из облаков и их причудливые формы могли меняться. Если Антонову не нравился острый угол дома, то он тут же закруглялся, если на доме он не видел трубы, то она тут же появлялась и из нее клубами шел белый дымок. Если Антонову хотелось разглядеть птицу в небе она тут же спускалась к нему, и плыла рядом. Все было таким теплым и мягким…

– Доктор! Доктор! – кто-то стал трясти мягкое и теплое тело Антонова, чем-то холодным и мокрым.

Антонов проснулся. Он лежал на кровати утопая в мягкой перине, накрытый тонким пуховым одеялом. Ему до ужаса не хотелось расставаться с «небесами» и обретать в реальности силу притяжения. На кануне он так устал, что не мог вспомнить, как оказался в кровати.

Перед ним стояла мать мальчика, мокрая от дождя, который шел уже второй день не переставая.

– Там соседка наша пришла, дочка у нее заболела. Горит вся. Вас просят. Я не хотела будить, но девчонку жалко, – извиняющимся тоном проговорила она.

– Скажите, что сейчас приду, – спустил ноги на пол Роман. – Где умыться можно?

Женщина полила из кувшина на руки и лицо Антонова, и подала тому чистое расшитое полотенце.

Пробираясь к соседнему дому Антонов с грустью вспоминал тротуары и асфальтированные дороги. Здесь ноги увязали в грязи по самую щиколотку. «Хорошо, что Василий дал мне свои сапоги», – мысленно поблагодарил он Бурова, а то бы я утонул тут в своих кроссовках.

Девочка лет двенадцати металась в бреду и все звала кого-то.

– Не ходи туда! Не ходи… шептала она – Ксана! Ксана! – звала она кого-то невидимого по имени, поднимаясь на локти.

– Лежи, лежи, – опустил ее на кровать Антонов, и достал фонендоскоп.

– Не отдавай ей колечко… Ксана! Ксана! Не ходи туда… – снова попыталась подняться девочка, но сил не было.

Антонов измерил температуру и достал из саквояжа какие-то порошки.

– Вода, кипяченная есть? – спросил он мать девочки.

Та бросилась к печке и достала оттуда чугунный горшок. Вода была горячей и Антонов перелив ее в чашку, стал на нее дуть, чтобы быстрее остудить. Размешав в чашке порошок он приподнял худенькое тельце девочки и стал потихоньку вливать ей в рот содержимое чашки.

– Это ангина. – Сказал он матери. – Вылечим. Лишь бы осложнений не было. Легкие чистые. Хрипов нет. Это хорошо.

Через пол часа температура стала спадать, и девочка уснула.

– Идите покушайте, – позвала Антонова к столу хозяйка. Налила ему большую кружку молока и отрезала ломоть свежего хлеба.

– Вот тут картошечка горяченькая, яички, сало, – поставила она на стол перед доктором еду. – Вы кушайте, кушайте.

Антонов с удовольствием поел. Еда казалась такой вкусной и так пахла. Что сил отказаться у него не было. А позже он вспомнил, что последний раз ел почти два дня назад, еще, когда был у Василия Бурова.

– Спасибо. Очень вкусно. Никогда не ел такой вкусной еды, – улыбнулся он хлебосольной хозяйке. – А кого девочка звала в бреду?

– Да, Оксанку, сестру свою старшую. Пропала она перед Благовещением, ни духу, ни следу, – зарыдала мать девочки.

– Извините, я не хотел вас огорчить, – стал оправдываться доктор.

– Нет, это вы ваше благородие, меня извиняйте, как вспомню, так плачу, – вытерла слезы рукавом хозяйка. – Поделать ничего не могу с собой. Дочка ведь старшая. Как подумаю, что злой человек погубил ее, так места себе не нахожу. Была бы хоть могилка, можно было бы сходить проведать, а так, когда неизвестно ничего о ней, это очень худо. Сердце материнское рвется на части. В церковь не сходить за упокой не заказать, душу не успокоить. Где она скитается сейчас, что с ней происходит? – Снова заплакала она.

– А как она пропала? – спросил Антонов. Он видел, что матери девочки хочется выговориться. С кем-то поделиться своей бедой, чтобы стало легче.

– Утром по хозяйству помогала мне управляться. А к обеду мы с ней на реку собирались. К Вербному воскресенью вербы нарезать, да рыбкой разжиться. Вадим с другими ребятами еще с раннего утра на рыбалку ушел. Вадик – это мой сын средний, – пояснила женщина. – Обеда не взял, и утром не завтракал. Мы ему хлеба с киселем должны были отнести, – затянула потуже платок хозяйка. – А Оксанка мне и говорит, ты мол мама устала, тебе еще в обед корову доить, да баню топить. Я сама схожу на реку и если Вадька рыбы наловил почищу и принесу. Я и обрадовалась. В хате прибралась, занавески постирала, корову подоила, баню истопила, младших искупала. А к ночи Вадька вернулся, рыбы принес. Спрашиваю где Ксанка? А он мне и говорит, что не видал ее с раннего утра. К нему она не приходила, и он целый день голодный просидел. Пошли к Алёнке Пашутиной, подруге ее. Та тоже Ксанку целый день не видала, хотя договаривались после обеда встретиться. Но та так на встречу и не пришла. Пошли пытать Артёмку Пшеничного. Этот женихался все с ней, сватать хотел. Колечко серебряное ей подарил. Но и он сказывал, что ничего не знает, что с отцом весь день был, пашню к весеннему севу готовили. Артёмка, только сказывал, что видел из далече, как она в сторону реки шла с узелком. Помахала ему рукой, остановилась на повороте, словно ждала кого-то. Но тут его отец окликнул помогать, он отвлекся, а когда повернулся посмотреть на Ксанку, ее уже не было. Ночью она тоже не воротилась. А с рассветом пошли всем селом искать. Но ничего не нашли. Кто говорит, что утопла она, лед хрупким уже был. Кто говорит, что цыгане увели, заморочили. Кто говорит, что в лесу заблудилась. Да только в лес бы она не пошла, не надо ей туда было. Она в баню хотела, мы ей накануне шаль новую справили и кресная ее, ей красные сапожки подарила, так ей не терпелось в церковь нарядиться. Не иначе душегуб какой-то завелся, да дочку мою со свету сжил…