Рина Церус - ЧЕРЕПАХОВЫЙ КОТ

А вот эта темноволосая, наискосок от меня… Очень высокая, в бежевом свитере и простых коричневых брюках… Ну, тут совсем другое дело. Что в ней лучше всего – спокойное, величественное отсутствие всякого мелкого и лишнего. Как славно драпирует свитер её небольшую грудь. Но по-настоящему залюбовался я не грудью, а руками: крупные руки, с длинными пальцами и чуть выступающими, неяркими, остро подточенными ногтями. В этих руках уютно лежал белый смартфон, и женщина, опустив большие тёмные глаза, редко и медленно касаясь экрана, что-то с него благосклонно читала. Потом она взяла чек и пошла к прилавку.

Пока юные филологи в жёлтых косынках резали для неё пиццу, собирали салат и наливали минералку, стол наискосок от меня заняла шумная толстоватая семья с двумя детьми. С подносом в руках незнакомка оглядела фуд-корт, подыскивая столик взамен упущенного, и вдруг направилась ко мне.

Я – существо из тех, к кому никто никогда не подсаживается. Уж не знаю почему, но люди, наверное, инстинктивно секут некую невидимую грань между нами – и держатся на расстоянии. Когда-то я из-за этого недоумевал и грустил, но с годами понял, что это, скорее, достоинство, чем недостаток. Ещё вопрос, кто кому более не нужен – я людям или они мне.

Но эта женщина подошла и села за мой стол, безгласной улыбкой спросив разрешения. Я улыбчиво кивнул в ответ, посмотрел на часы в телефоне и тоже взял чек:

– Простите, вы не присмотрите за моим рюкзаком?

– Конечно, – улыбнулась она.

Голос был хрипловатый и… совершенно мужской .

Трудно съесть горячую пиццу прилично. Пожалуй, труднее только прилично съесть глазунью. У меня был однажды такой опыт, вспоминаю до сих пор. Только представьте: вокруг – гостиничный ресторан, полный чужих солидных людей, я тоже корчу из себя солидного человека, а сам только о том и мечтаю, как бы схватить тарелку и по-домашнему облизать. Но вместо этого смиренно орудую столовым ножом, заранее скорбя: почти весь желток отправится к судомойкам.

Обладательница прекрасных рук и мужского голоса управлялась с пиццей так же спокойно и элегантно, как, похоже, делала всё на свете. И даже когда с ломтика сорвался гриб и упал на поднос, она просто подняла его и съела, совершенно не погрешив против эстетики.

Я осторожно дул на свою пиццу. Я везуч на мелкие пакости. Потому в моём случае вот этот помидорный ошмёток наверняка свалится не на поднос, а на штаны. А поднять и съесть что-то со штанов – далеко не то же, что с подноса. «Но ты всё равно это сделаешь», – просипел мне мистер Квилп и оскалился в фирменной тошнотворной улыбке.

Я как мог утихомирил мистера Квилпа и воззвал к Нелли Трент. Спасибо милой девочке: с моей пиццы ничего не свалилось, и она даже не сильно меня обожгла, будучи съеденной медленно, малыми пристойными кусочками.

А женщина в бежевом свитере… Да чтоб мне провалиться. Чем дольше я на неё смотрел, тем больше понимал, что мы давно и странно знакомы. И пусть я буду выглядеть последним пошляком или даже психом, но я с нею заговорю.

И я заговорил. Начал, кажется, с того, что только жители нашего города могут познакомиться в поезде и всю дорогу сплетничать об общих знакомых. Помянул теорию шести рукопожатий, пропел осанну Интернету, превратившему мир с его границами и таможнями в одну большую коммуналку… Ещё мне очень хотелось, чтобы женщина с мужским голосом заметила, что моя рубашка неспроста застёгивается на правую сторону. Что под воротом змеится толстая, отнюдь не дамская серебряная цепь, и что я в целом такой, какой есть.

– А я вас, кажется, помню, – просто сказала она. – Вы… Григорий?

Григорий. В миру Ксения. А она – Элен. В паспорте – последние лет десять – Елена. Но я буду называть её тем именем, под которым она встретилась мне когда-то на просторах Великой Сети.

То было время, когда я купил себе певучий диалапчатый модем и жадно бросился искать уродов, подобных себе. У меня быстро сложился причудливый круг знакомств – причудливый на взгляд постороннего, нормального человека. А на мой взгляд – единственно возможный и логичный. Интернет легко смыл с меня социофобию. Я был великолепен, и в любом нетрадиционном чате моментально становился местной достоприме-ЧАТельностью. Ко мне тянулись. В меня влюблялись. Со мной делились самым больным и самым интимным, я превратился в немую копилку чужих эротических и медицинских секретов.

Но слишком быстро понял, что сторонние откровения о гормональных инъекциях, фаллопластике и мастэктомии не приносят мне ничего, кроме бессильной зависти и боли. А бесчисленные интернет-влюблённости сродни детской дворовой игре «в магазин»: позвала мама домой – и конфеты вновь стали щебёнкой, а деньги – кленовыми листочками. Всё ложь, всё виртуальный морок. Реально только одиночество.

Бедность и трусость – вот два источника, вот две составляющих моего теперешнего равнодушия к своему телу и статусу человека с двойным дном. Бедность, трусость и время. Они объединились против меня и в итоге победили. Меня заманили иные сетевые закоулки, где не было места ни эротике, ни медицине. Я растерял старых гей– и транс-френдов и сам растворился в цифровом тумане да отрывочном, бессистемном, под себя обмятом буддизме, которому совершенно пофигу, в каком теле ты рождён и на чьи зады украдкой заглядываешься.

Элен была не такой. Вместе с мужским телом она получила и мужское упорство. «Везёт тому, кто сам себя везёт», – эту фразу из нашей давней переписки я помню всю жизнь. Ей было уже далеко за тридцать, когда она стукнула кулаком по столу и начала долгий путь к себе – от химерного Александра, хозяина автомастерской, к настоящей Элен, владелице салона красоты.

Единственное, с чем она не смогла справиться, – голос. «Это очень дорого. Дороже и сложнее всех остальных операций», – писала мне когда-то Элен. Но и со своим тенором, из которого так и не удалось вытянуть контральто, Элен была прекрасна и в своём роде совершенна.

Как мне хотелось встретить её двенадцать лет назад! Но тогдашняя Элен (ещё не совсем Элен) была как никогда осторожна с новыми знакомствами. И уж, конечно, меньше всего нуждалась в таком нелепом собеседнике, как я. Виртуальным болтуном я был хорош. Но, едва встретившись в реале, тут же стал бы мямлить и смущаться.

Однако я всё равно шлялся иногда по тому району, где жила Элен – заведомо напрасно. А потом встречал её в беспокойных и грустных снах, полных темноты и абсурдных вывертов архитектуры, когда уличное перемешано с комнатным, как на картинах Яцека Йерки.

В то время я заметил за собою одну странную, увлекательную вещь: закрыв глаза и совершенно отпустив сознание, я следовал за словами и образами в голове, и они приводили меня в весьма интересные места. В этих блужданиях я теребил свою пред-память . Тогда, двенадцать лет назад, когда я с невыносимой остротой ощутил своё двойное дно (ага, будто бы я прежде его не ощущал!), меня замучил вопрос: откуда это всё и почему.