Вячеслав Малых - Китайский дневник

Приложение 6

Тетрадный лист формата А5, спрятанный между склеенных страниц дневника. Почерк очень неровный, принадлежит не Александру, буквы местами написаны с таким нажимом, что бумага надорвана. Текст хорошо виден на просвет. На обратной стороне листа – карандашный рисунок кита на белом фоне.

Господи, Сашка, как здорово ты придумал письма друг другу писать. Ты потом их сожги, не надо меня помнить. А я твои перечитываю, я их с собой заберу. Особенно первое, в котором ты опровергаешь мою схему, в которой я показала, как в моей жизни все события ведут к неудачам и тупикам. Даже в стажировку ту европейскую меня не взяли, когда я в меде училась. А многие тогда поехали. Тебя же вот повсюду зовут… А ты мне нарисовал график, по которому выходит, что я самый счастливый человек на свете. Мне так смешно. Ты дурак, ничего у нас не выйдет, потому что я умру.

И чего они нам видеться не разрешают? Боятся, что я подхвачу заразу и помру раньше времени? Заразу? От тебя, от мамы? Я даже в палате вынуждена сидеть в маске. У меня уже привычка появилась – облизывать маску изнутри, представляешь… Она на вкус как процедурный кабинет. Мне кажется, я вся пропиталась хлоркой, спиртом и лекарствами.

Скучаю по тебе, скучаю по маме, скучаю по Луньке. Даже по Евлампии Гупёховне скучаю. Ты-то по ним не соскучился, наверное, у тебя же аллергия на кошек и рыбий корм. Мне вчера снилось, будто я снова иду по парку и нахожу Луньку – грязную, несчастную, брошенную… Мама тогда была в шоке, такие круглые глаза сделала, как у твоих китайских драконов. А потом сама помогала Луньку выхаживать. После того как мы её отмыли шампунем, она (Лунька, а не мама ☺ ) распушилась так, что стала похожа на шерстяной овал. Шерсть белая, с желтоватым отливом. Тогда-то мы и поняли, что эта кошка – настоящая Луна, и нарекли её Лунькой. А она вместо благодарности залезла в аквариум и поймала Евлампию Гупёховну. Я успела рыбоньку спасти, но Лунька ей хвост уже отгрызла.

Так вот, я вчера во сне как бы вспоминаю всё это и одновременно думаю (когда высокая температура, очень хорошо получается думать во сне): Лунька – белая, Евлампия – красный вуалехвост (теперь, можно сказать, красный бесхвост). Это же знак мне был! Белое побеждает красное. Это гражданская война в моей крови, Сажа-сан. Белокровие – это победа белогвардейцев. Без хвоста меня оставили они. Так-то.

Плохи дела, Сажа-сан. Больно. Мне кажется, я слышу, как у меня расслаиваются кости. Я так зубами скрипела ночью, что теперь они шатаются.

Я волосы потеряла. Последнюю прядь из тех, что до начала химии у меня мама состригла. Я хранила в коробочке всего одну прядь, я тебе её передать хотела. Мне казалось, надо мной кто-то всю ночь стоял и шуршали когти под подушкой. Сил не было повернуться и посмотреть. Наутро пряди нет.

1

Проснулся поздно, с чётким ощущением, что что-то изменилось. За окном по-прежнему светило утреннее солнце: погода все эти дни стояла ясная. Казалось бы, обычное утро ‒ такое же сонное и умиротворённое, как и все предыдущие. Я лежал и прислушивался. Снизу доносились голоса. Вот оно что. Мои друзья сегодня не пошли медитировать. Я встал, быстро умылся, привёл себя в порядок. Уже собирался покинуть комнату, как вдруг мой взгляд привлёк небольшой цветной прямоугольник, лежавший на полу возле стола.

Это был старый билет в Сад мастера сетей, который я сохранил с прошлой поездки в Китай. Я был тогда в городах Ханчжоу и Сучжоу, которые китайцы считают красивейшими образцами своей архитектуры. «На Небе – рай, на земле ‒ Сучжоу и Ханчжоу», ‒ гласит известная пословица. Помнится, сами города меня не сильно впечатлили, но сучжоуский Сад мастера сетей оставил странное чувство. Кто-то – не помню уже, кто ‒ расспрашивал меня потом, по возвращении в Россию, что мне запомнилось во время прогулки по саду, и я признался тогда, что сам сад типично-китайский, но был я там поздно вечером, и жутко хотелось спать. Настолько, что я не запомнил, как вышел из сада. Было множество людей, выставка фарфоровой посуды в одном из павильонов; помню блеск фонариков в воде круглого пруда, цветастую утку-мандаринку на большом лотосовом листе, дерево в золотой листве, тускло светящееся в сумерках, помню дымный гнилостный запах жареного тофу… Не помню, как вышел из сада. Кажется, кто-то ответил мне на это: твоя душа, наверное, осталась там. Я видел десятки этих китайских садов, и в Сучжоу, и в Пекине, и в других городах… Не думаю, по правде, что Сад мастера сетей стоит того, чтобы оставлять там душу.

Внезапное воспоминание было так ярко, что я словно бы заново почувствовал запах зловонного тофу, который ветерок задувал в Сад с улицы. И странно: в моей памяти этот запах сменился вдруг запахом хлорки и каких-то лекарств – так, как пахнет процедурный кабинет в больнице. А ведь я так и не вспомнил, как вышел из Сада. Неприятная мысль кольнула где-то в позвоночнике и мурашками разошлась по пояснице: а может быть, я вовсе не выходил оттуда, может быть, я остался там? Сел и уснул в беседке под гомон туристических групп, и всё, что со мною происходит теперь, мне только кажется…

Я мотнул головой, стряхивая воспоминание, подобрал билет с пола и вложил между страницами моего дневника (прошлым вечером я усердно трудился над ним), потом покинул комнату и спустился на первый этаж.

За столом сидели Манфу и Хуршид, они о чём-то оживлённо спорили. На мой вопрос, куда ушли китайцы, оба неопределённо махнули руками. Я так понял, спор у них шёл о том, кто будет готовить обед, так что поспешил вклиниться в разговор и сказал, что могу приготовить и обед, и ужин. Мне пришлось повторить дважды, прежде чем они замолчали, обернулись ко мне и практически синхронно кивнули головами, быстро встали из-за стола и разошлись. Хуршид вышел во двор, а Манфу направился наверх, бросив мне напоследок:

‒ Обедать будем позже обычного, в два пополудни. Постарайся нас не отравить. Хах! Если что, я в своей комнате. Развлекайся как можешь, дом в твоём распоряжении. И да, спасибо!

Я в лёгком замешательстве пронаблюдал, как Манфу, мягко потопывая своими домашними мохнатыми тапочками, резвым молодым бычком взбежал на второй этаж и скрылся за изгибом лестницы. Будто и не было у него одышки. Переведя взгляд на стол, я обнаружил на нём, помимо немытых мисок, одну порцию китайских пельменей – очевидно, мою. Пельмени давно остыли, и на поверхности образовалась плотная плёночка жира, потому что никто не потрудился прикрыть их. Я пожал плечами и, смирившись с тем, что сегодня буду завтракать в одиночестве, заварил чай с линьчжи и принялся за пельмени.

После завтрака, оставившего в желудке лёгкий холодок, я вышел во двор, побродил там без цели, подмёл у порога нападавшие за ночь листья. Хуршид давно куда-то упорхнул. Посмотрев на часы, я решил пойти на кухню и посвятить этот день приготовлению пищи.