Вячеслав Малых - Китайский дневник

‒ Знакомые из Шанхая сказали, что там очень красиво, самобытно… вот я и решил самостоятельно это проверить.

После этого разговор перешёл на тему автостопа, и я пустился в долгие объяснения, связанные с загадочной блокировкой моей карточки. Мы вместе посмеялись над несовершенством банковской системы и над тем, что китайский банкомат заботливо не позволил мне тратить русские деньги за рубежом. Сам же Манфу ушёл от прямого ответа на вопрос, зачем он едет в Дали, лишь как-то в разговоре обронил случайное упоминание о друзьях, которые его там ждут.

2

Магистрали текли, как реки, и мы продвигались к нашей цели, ночуя в недорогих отельчиках или прямо в машине (я предпочитал ставить палатку в укромных местах, чтобы самому не тратить деньги и не позволить моему спутнику платить за меня в гостиницах). Питались мы в придорожных кафе и на заправках; выходили для разминки прогуляться возле интересных мест, попадавшихся нам по пути.

Горы становились выше, а погода лучше. Чем дальше от тихоокеанского побережья – тем меньше облаков. Название провинции Юньнань, в которой находился город Дали, буквально можно перевести как «облачный юг», однако, по сравнению с юго-восточным Китаем, это место достаточно солнечное. Облака здесь, конечно, есть, но практически не бывает той сплошной облачности и вечных дождей, которыми славятся, к примеру, Шанхай и округ Гуанси. В высокогорном Юньнане солнце красиво подсвечивает тучи, рвущиеся на скалистых гребнях; здесь царствует ветер и свежий воздух тибетского нагорья. Одним словом, у нас, утомлённых дорогой, настроение значительно улучшилось, когда мы покинули, наконец, зону влияния тихоокеанских муссонов и очутились в мире высоких гор. Мой японец продолжал балагурить, я старался не отставать от него, и оба мы, тренируя на ходу своё остроумие, были вполне довольны поездкой.

Когда я стал расспрашивать своего спутника о причинах такого повышенного интереса к китайскому языку и культуре, он оживился ещё больше – видно было, что я затронул его любимую тему.

‒ Вообще я из смешанной семьи, – поведал он. – Мой отец японец, а мать китаянка, но обрадовал свет своим рождением я именно в Японии. Матушка и папа погибли во время крушения поезда. Тогда много мостов строили, гнали промышленность вперёд, а технологии были не самые… отработанные. После этого я от безвыходности – а что поделать? ‒ в возрасте шестнадцати лет начал работать и изучать язык матери. Цель у меня была одна: поехать в Китай. Всё потому, что меня тогда привлекал социалистически бум, развернувшийся в Поднебесной, и я хотел присоединиться к этому движению. Многие тогда стремились в Китай, но не всем удавалось сюда прорваться… Я отслужил в армии и получил право на выезд из страны. И так вышло, что я, воспользовавшись своим отчасти китайским происхождением, примкнул к группе японских социалистов, приехал в Китай и не уезжал отсюда в течение последних тридцати с лишним лет. Сначала потому, что японское правительство меня не особо жаловало, потом просто оттого, что прижился здесь. Всё ради китайского чая, конечно. Хах!

Он не то кашлянул, не то хохотнул и, немного помолчав, продолжил:

‒ Вообще говоря, в китайском меня всегда привлекала каллиграфия, шу-фа , – сказал он, быстро начертив пальцем в воздухе два иероглифа, соответствующие последнему слову. – Это древнее искусство, ни в чём не уступающее музыке или живописи. Китайский язык предоставляет огромное пространство для творчества, особенно когда пользуешься традиционными иероглифами. Порою один символ содержит в себе целую повесть, картину мира, а его соседство с другими проясняет эту картину, делает её ещё более насыщенной и увлекательной. Можно часами заниматься каллиграфией и забывать обо всём вокруг. Да, ещё тоническая система китайского языка! Она сродни живой поэзии и музыке. Это прекрасно. Сейчас я работаю преподавателем китайского языка, учу иностранцев, и для меня это замечательный шанс не только постоянно заниматься любимым делом, но и повод жить в Китае безвыездно! У меня, так скажем, двойное гражданство, и в современной политической ситуации, сколь бы далека она ни казалась от социалистических идеалов, никто не сдерживает мою свободу.

Я задавал ему ещё какие-то вопросы, расспрашивал про отличия традиционного и упрощённого написания иероглифов, но видно было, что Манфу уже увлёкся и перешёл на уровень философских обобщений.

‒ Одним словом, – вещал он, очевидно, мысленно представляя себя за университетской кафедрой, – китайский язык для меня – это форма творчества. А для чего нужно творчество? Понятное дело, для удовольствия, об этом ещё греки писали… Но почему мы испытываем удовольствие, читая книгу, рассматривая пейзаж, слушая музыку?

С лукавой улыбкой он заглянул мне в глаза, но, прежде чем я успел что-либо ответить ему, он продолжил:

‒ Да потому что в этот момент мы прикасаемся к главному источнику жизни! А что такое этот источник? Это силовое поле, незримый стержень, пронзающий наш мир насквозь. ‒ Манфу торжественно взглянул на меня. ‒ Нет, не физика движет нами, не энергия солнца и не какие-либо из прочих телесных объяснений сущности жизни. Нами движет поэзия, вдохновение. Пока мы вдохновляемся чем-то, пока находим поэтический смысл в пробуждении по утрам, мы живы по-настоящему, мы находимся в гармонии с мировым током. Для чего рабочий идёт на завод, клепает там микросхемы – скучнейшее занятие?! Хах! ‒ он снова не то кашлянул, не то хохотнул, и так резко, что я выпрямился на скрипучем кожаном кресле. ‒ Всё это для того, чтобы дать возможность трудиться поэтам и художникам, которые сами клепать микросхемы не умеют, но микросхемы нужны теперь, в нашей современной реальности, для их существования. Рабочий и не догадывается о своей священной миссии, но чувствует, что его труд имеет некий неосязаемый духовный смысл. Каждый вид творчества – прикосновение к мировой песне, каждое творение наших рук – это знак того, что магическая сила поэзии прошла сквозь нас. А без этого мы не больше чем животные. Я говорю это совершенно объективно, это надо принимать как факт и постоянно творить, даже если кажется, что никому, кроме тебя, это не нужно. Но только так можно впустить поэзию в наш грешный мир, натянуть силовые линии! Вот я и занимаюсь каллиграфией. Никому до моих каракулей дела нет, но в момент творчества я ощущаю, что поэзия краешком коснулась меня, и это хорошо. Я же преподаватель. Я потом этот заряд передам своим студентам. А они ещё кому-нибудь. А потом родится гений, получит этот заряд и вспомнит о своём предназначении… И опять поэзия царствует на земле!

Эта увлечённая тирада, снабжённая кучей метких сравнений и остроумных вставок, которые я сейчас упускаю, чтобы передать только самую суть разговора, запомнилась мне надолго. В теории японца не было абсолютно ничего достоверного, она была антинаучна, в чём, пожалуй, и состояла её притягательность. Я радостно смеялся, слушая моего оратора, кивал головой – и не из дежурной вежливости, а потому что очень уж хотелось во всём согласиться с этим увлечённым лектором.