Роман Лагутин - Частицы. Книга 2. Новая особь

Твигл, лежа на полу, мог смериться с тяжелым дыханием, которое почему-то отныне производилось не им, а как-то само собой – непроизвольно. Барни не мог его ни остановить, ни усилить. Оно было однообразным. Единственное, что больше всего мучило ученого, были глаза. Без моргательного рефлекса они сохли и причиняли дополнительные неудобства. Хотя об элементарных удобствах, в подобном положении, можно было только лишь мечтать.

«Не припомню, чтобы Блоу упоминал о подобном протекании инкубационного периода паразита. – Подобная мысль немного приободрила ученого, хотя следующая оказалась вовсе неутешительной. – Может быть, это реакция паразита на вакцину?»

Твигл попытался моргнуть, но попытка не увенчалась успехом.

«Божественная ирония, – подумал Барни. Если бы ему была подвластна собственная мимика, он бы обязательно улыбнулся. – Только, казалось бы, жизнь выходит в новое русло, как ошибки прошлого дают о себе знать. Значит, если не хочешь пожалеть в будущем, то не следует делать сегодня что-то противозаконное, а если и делать, то с тщательной осторожностью. У человека всегда есть выбор, только у меня его уже нет, к сожалению…»

С наступлением рассвета Барни ожидал только две вещи, которые, по его мнению, могли с ним случиться: либо он погибнет от солнечного света, либо кто-нибудь из персонала гостиницы придет к нему на выручку. Время продолжало томительно тянуться, постепенно отдаляя шансы на спасение и неумолимо приближая кончину ученого.

«Черт, – подумал Твигл, лежа на полу, – где этот дворецкий? Я же просил его разбудить меня утром!» – Хотя на стене, казалось бы, совсем не далеко висели часы, вот только Твигл не мог увидеть, сколько они показывали времени, так как сделать подобное боковым зрением оказалось на деле непосильной задачей. Но судя по разливающейся по небу красной утренней зоре, он мог предположить, что время приблизительно находилось в промежутке от семи и до восьми утра.

Тишина в полумраке комнаты была разорвана резким, но умеренно громким, тройным стуком в дверь.

«Наконец-то! – в сердцах заликовал Барни и стал прислушиваться, с нетерпением ожидая скрежещущего звука в замочной скважине. Но кроме повторной череды стуков, ожидаемого – не последовало. «Чертов лакей! Надо было в тот раз дать ему на чай!»

Когда небесное светило все выше и выше поднималось над линией горизонта, солнечные лучи мало-помалу озаряли комнату Барни и все ближе подбирались к его неподвижному телу.

Каково же было его удивление, когда лучи уже яркого полуденного солнца, блуждая по его массивному торсу, практически не причиняли ученому, характерного в его ситуации, жжения, скорее, оно походило на легкое покалывание, которое время от времени казалось даже приятным.

«Значит, вакцина все-таки что-то да сделала, но что именно?» – задавался мучительным вопросом Барни. Острая колючая боль пронзила его мозг, словно острое копье неандертальца, брошенное в древнего мамонта. В то же мгновение Барни потерял сознание.

Сознание к Барни вернулось только к вечеру. Придя в себя, он заметил, что за окном уже стемнело. На самом деле еще было не так поздно, но собирающиеся грозовые облака заслонили собой заходящее солнце. Урчащие звуки, доносившиеся из объемного желудка ученого, возвещали о возрастающем чувстве голода.

«Неужели весь день никто даже не удосужился проверить номер и постояльца? – в уме спрашивал себя Твил. – Надо было быть полюбезней с персоналом. Даже горничная не пришла. Наверное, Питер сказал, что я слишком нервный, и что будет лучше, лишний раз меня не беспокоить. Я сам виноват! Я в своей жизни совершал слишком много ошибок, но эта, наверное, оказалась самая глупая», – в заключении признался сам себе Барни.

Ощущение, словно гигантская оса каменноугольного периода, палеозойской эры, ужалила изнутри в область солнечного сплетения, пришло также неожиданно, как и появившаяся в следующую секунду, красноватого оттенка, полосатая конечность. Зеброобразный придаток, как хвост извивающейся змеи, хлыстал по стенам и окружающей дорогостоящей утвари. Те места, куда попадали хлесткие удары, светящегося красноватым неоном, изворачивающегося придатка, оставались глубокие трещины, ребристые выемки, а в некоторых местах и вовсе разломанные куски мебели из редких пород деревьев.

Под интенсивные движения взбесившейся конечности, тело Барни хаотично тряслось, а порой даже подпрыгивало. Не в силах пошевелиться, он мог только осознавать страшное, случившееся с ним, событие. Теперь он страстно желал своей смерти, не стремясь к спасению, потому что такового уже не могло и быть вовсе. Мучения ученого закончились в тот самый момент, когда гигантских размеров монстр, которому принадлежала конечность, разорвав на части торс человека, вырвался наружу.

Спустя всего полчаса неестественных размеров паук, поужинав останками Барни, в холке достигал уже, по меньшей мере, сто пятьдесят сантиметров, а в длину, и того больше. При всем притом он еще являлся только подростком, а не взрослой особью.

Если говорить о физиологии насекомого, то первым делом внимание привлекала пара крупных бивнеобразных челюстей, нещадно разрывающих все еще теплую плоть ученого. Мощная головогрудь членистоногого мутанта была покрыта хитиновой броней, все того же – ядовито-красного цвета, а в центре, большим пятном рисовался вычурный незамысловатый рисунок, желтого свечения. По обе стороны головогруди в совокупности торчали, что характерно, восемь неимоверно длинных члеников, наверняка, служивших пауку не только для перемещения, но и для убийства добычи во время, несомненно, кровожадной охоты.

В заключение всего прочего, тело паука заканчивалось массивным, яйцевидным, красным брюшком, на конце – немного загнутым вверх, а перед загибающейся частью размещался круглый, скорее всего детородный нарост. От основания брюшка и вплоть до детородного нароста тянулась пара дугообразных, единожды прерывистых, линий, все того же желтого свечения, а между ними виднелись шесть, перпендикулярных друг другу, точек.

За окном, наводнившие ночное небо, хмурые облака извергли из своих недр скопившуюся там влагу, и на человеческий мегаполис обрушился проливной дождь. Капли шумно забили по прямоугольному стеклу, превращая его бывшую прозрачность в мутную поверхность и лишь видневшийся вдалеке свет неоновых реклам, переливался в обильных струйках, хаотично скатывающихся вниз.

Поднявшись на лифте, а затем, следуя по красной ковровой дорожке, вдоль коридора восьмого этажа, Питер, остановившись напротив двери комнаты, в которой проживал постоялец по фамилии Твигл, поднял руку, но прежде чем постучать, нерешительно замер. Дворецкий, почувствовав, доносившийся из комнаты, отвратительный аромат дохлой крысы, слегка заволновался.