Владимир Резник - Седьмой от Адама

– Ух ты, а ведь вправду – двадцать пять лет прошло, – подумал, расслабившись, он. – Надо же, как быстро пролетело.

От сентиментальных размышлений, в которые он под влиянием письма и коньяка уже готов был углубиться, оторвал телефонный звонок. Звонила Маша – новая подруга, из-за которой собственно в квартире и появились коньяк, новые пушистые тапочки и засохший кусок торта в холодильнике.

– Привет! Чем занимаешься?

– Да вот, письмо читаю. Приглашают приехать на встречу одноклассников. Представляешь – оказывается двадцать пять лет прошло!

– И что? Поедешь?

– Не знаю… Не решил пока. Вроде бы и интересно посмотреть, а вроде бы и незачем. Хотя, я давно там не был.

– Съезди, съезди, – Машино настроение, похоже, начинало портиться. – Девочек посмотришь. Со школьной любовью встретишься.

– Да какая там любовь, – попытался отшутиться Мазин. – Она же старенькая уже.

Это был неправильный ответ – Маша была всего на год его младше, о чем Михаилу Александровичу тут же и напомнили. Остаток разговора прошёл в извинениях и оправданиях и, положив трубку, он подумал, что, может, и неплохо бы съездить на эту встречу, просто для того, чтобы исчезнуть из города на недельку, отключиться и отдохнуть от всех – в том числе и от новой, и так быстро ставшей не в меру придирчивой, подруги.

Небольшой городок, где Михаил Александрович родился и прожил до окончания школы, и откуда уже насовсем уехал в Ленинград, находился на Западной Украине, и добираться туда надо было поездом с Варшавского вокзала около полутора суток. Это не смущало его. Он любил поезда, и сама мысль о путешествии: о купе, в котором сразу запахнет крутыми яйцами и жареной курицей, об убаюкивающем стуке вагонных колёс – была ему приятна. Предвкушение всей этой поездной атмосферы, временного выпадения из привычного мира, настраивали его на лирический лад и, вытряхнув из бутылки остатки коньяка, принялся он вспоминать и подсознательно подбирать воспоминания таким образом, чтобы укрепиться в своём решении. Начал и сам устыдился – да какие ещё аргументы нужны? Ведь там могилы родителей, на которых он не был уже лет десять! Нет, деньги на уход он исправно посылал бывшей соседке, но правильно было бы приехать хоть иногда и самому. Радостно решившись ехать, он тут же прикинул, что заявление на работе напишет завтра, начальство протестовать не будет – пойти в отпуск в такое время желающих мало, и на освобождённую им летнюю неделю найдётся масса претендентов. Билеты он купит тоже завтра и через две недели – за несколько дней до назначенной встречи – сможет выехать в родные места. У него будет достаточно времени, чтобы и побродить по городу, и сходить на кладбище к родителям, и пообщаться с давно забытыми друзьями-приятелями. Кстати – друзья! Ведь у него же и впрямь были там друзья! Ведь их неразлучную компанию даже называли по всякому: кто «Тремя мушкетёрами», а кто и «Бандой трёх». Точно. Трое их было: он – тогда ещё Мишка Мазин, Сашка Коготь (Когтев его фамилия была) и Лёшка… э… как же его-то фамилия? Ла… ля… а! Ляхов, конечно, его же ещё кто Ляжкой, кто Ляхом дразнили. Особенно после того, как «Тараса Бульбу» в школе прошли. Они же ещё сфотографировались вместе в ателье у старого Изи перед тем, как он, Мишка, уехал поступать в институт. Михаил Александрович рванулся в комнату и торопливо, но бережно, отодвинув дожидающийся хозяйского внимания Гёрлитцер, полез в шкаф, где лежал пакет со старыми фотографиями. Вот они: вот их классная фотография с выпускного вечера, – какие все смешные! Вот Лёшка на ней, вот Коготь, вот он сам – стриженный с оттопыренными ушами. А вот и она, Ниночка: школьная любовь – сколько из-за неё натерпелся – даже бит был разок её ухажёром из девятого «Б» класса – как его звали-то? А, не важно. Давно замужем Ниночка, двое детишек у неё, и живёт всё там же. Ни ему не досталась, ни этому – как его там звали, а лейтенантик из «Офицерского городка» завладел Ниночкиным сердцем на танцах через год после окончания школы. А вот Когтя уже нет – сгинул майор Когтев в восьмидесятом в Афганистане, и гроб запаянный, всё, что от него осталось, получили его родители только в восемьдесят первом. Так что теперь двое их – мушкетёров – на встречу приедут. Он продолжал разбирать пакет, по одной вытаскивая фотографии, вспоминая события и, иногда безуспешно, лица. Выпало несколько любительских карточек: вот они на речке, вот он с родителями в Евпатории, куда дважды его вывозили ребёнком лечить хронический тонзиллит, а вот и…

Он держал в руках фотографию в голубоватой картонной рамочке, на которой внизу золотыми буквами с завитушками на концах, было вытеснено: Фотоателье №2. Это должна была быть та самая фотография, которую он искал. Та, на которой они были сняты втроём: он, Коготь и Лёшка. Да, на фотографии был он – Мишка Мазин, молодой, весёлый и улыбающийся десятиклассник в школьной форме. Стоял, раскинув по сторонам руки, точно обнимал кого-то, точно положил их на чьи-то плечи. Вот только никого на фотографии больше не было… один он на ней был.

Поездка оправдала его ожидания: тридцать часов убаюкивающего кочевого существования. Без проблем и даже без лишних подмигиваний кассирше нашёлся купейный билет, и соседей оказалось только двое: интеллигентная семейная пара его лет – время такое – не сезон, и проводница оказалась милая, очаровательная хохлушка с мягким южным говорком. А на остановках, несмотря на противную мартовскую слякоть, стойкие бабульки в платках и ватниках продавали горячую, чуть сладковатую варёную картошку и уже пересолившиеся к весне, но всё ещё хрумкие, попахивающие чесночком огурцы. И вагон-ресторан в поезде был! А для тех, кому страшновато было идти туда через гремящие тряские тамбуры, проводница разносила в надраенных металлических судках, составленных многоэтажной этажерочкой на длинной ручке, борщ и ароматно пахнущий гуляш с картофельным пюре и коричневой подливой. А как спится после такого обеда, под монотонный перестук, да если ещё и выпить по двести грамм с разговорчивым в меру соседом и запить всё это великолепие горячим, слегка отдающим содой, чаем в тонком стакане, позвякивающем в хромированном подстаканнике, размешав ложечкой два кусочка сахара из фирменной железнодорожной упаковки. Вот так бы и ехать, только бы не приезжать, только бы провести всю жизнь в таком безвременье, между заботами, между проблемами, удрав от одних и так и не добравшись до следующих.

Но ему не спалось, да и насладиться всем этим, памятным с детства блаженством, тоже не слишком получалось. Чтобы он ни делал: играл ли в шахматы с соседом по купе, или, забравшись на верхнюю полку и чуть-чуть приоткрыв окно, вдыхал пахнущий паровозной гарью мартовский ветер, или просто смотрел в бесконечную чёрно-белую убогость мелькающих за окном пейзажей, мысль его неизменно возвращалась к этой проклятой фотографии. Он изучил её со всех сторон, вытащил из картонной рамки, в которую она была вклеена, рассматривал под лупой, пытаясь найти следы подчистки, – и ничего не обнаружил. Это была настоящая, не ретушированная, реальная фотография того времени. Но ведь мало того, что на ней не было тех двух его друзей, с которыми, как он точно помнил, они вместе фотографировались, там нашлась ещё одна подтверждающая деталь, придававшая всему дополнительный жутковатый оттенок. На оборотной стороне картонки, перьевой ручкой – той самой ручкой, которой в те годы и писали – самопиской, было сделано три подписи. Три росчерка. Все «Три мушкетёра» расписались на ней, и одна из подписей точно была его. И дата стояла – та самая. Он никому не сказал о фотографии. Друзей, настолько близких, чтоб им можно было доверить такое и не быть немедленно осмеянным, да ещё и не рискуя назавтра сделаться посмешищем всего института – у него не было. Женщин, с которыми этим можно было бы поделиться, а тем более получить какой-то совет – не было и подавно. Он носил это в себе, обдумывая, взвешивая и пытаясь понять. После долгих размышлений он отбросил мысль о какой-либо мистификации. Он точно помнил и саму съёмку, и как они забирали эти три копии у Изи в ателье, и как расписывались друг другу на обороте. Подмена тоже отпадала – он вспомнил, что перед первой женитьбой доставал фотографии, показывая будущей жене своих друзей, которых хотел бы пригласить на свадьбу. Все они тогда на этой фотографии были! Все трое! Только вот отметить свадьбу не получилось – расписались по-быстрому, по-студенчески в ЗАГСе и всё. И денег не было, да и родители её были против – неприятная история. Вот и прожили вместе недолго – зато прописку ленинградскую, долгожданную он получил. На всех остальных фотокарточках из его детства и школьной юности никто не пропал – все ребята и эти «мушкетёры» были на месте. Значит, получалось, что всё замыкается на этой одном снимке, на единственной фотографии, сделанной ими в фотоателье номер два, а в просторечии «У Изи». Когда он пришёл к этому незамысловатому выводу, то, перерыв снова всю бумажную груду, он нашёл ещё две, сделанные там же карточки. Но на них и изначально должен был быть только он: на первой пухлый карапуз в матроске и с деревянным корабликом в руке, а на другой – школьник шестого класса (что и подтверждала надпись на обороте), с косо повязанным пионерским галстуком и изуродованной стрижкой «под полубокс» круглой головой, с оттопыренными ушами. На этих фотокарточках всё было на месте. И вот ещё, что пугало, и мысль о чём он от себя всё время гнал: уж очень странна была его поза на этой загадочной фотографии, его фигура, у которой исчезла опора: плечи, на которых должны были лежать его руки. Он был похож на ней на распятого на невидимом кресте – и это, конечно, подбавляло чёрной краски в ту палитру, в которую и так была окрашена вся эта тревожная предотъездная неделя.