Максим Кызыма - Проклятие лесного озера

– Баба, ты же не умрёшь? Когда ты поправишься? – плаксивым голоском расспрашивала она старуху.

– Прости, внучка, помираю я! Но ты не переживай за меня, я уже старенькая, пожила своё! Хватит уж, отмучилась! – голос был хриплым, каждое слово давалось с большим трудом, проговаривая слова, старуха часто останавливалась, чтобы отдышаться. – Теперь твоя очередь жить, род наш продолжать. Придвинься ко мне поближе, Тамарка, дай хоть на тебя последний разок взглянуть. Хочешь бабушке помочь, боль немного приглушить? Дай мне свою ручку.

Девочка заплакала и придвинулась поближе, так что можно было дотянуться до старухи. Не переставая плакать, Тамарка взяла худую, ссохшуюся руку бабушки и крепко сжала её.

– Тебе легче, баба? Теперь ты не умрёшь? – сквозь слёзы говорила девочка.

– Нет… теперь я не умру… – старуха начала задыхаться: её тело выгнулась дугой, голова запрокинулась назад, глаза закатились, костлявая рука крепко сжала хрупкую ладошку девочки. Пару минут старуха дёргалась в предсмертной агонии, из горла вырывались хрипы умирающего человека, затем тело обмякло и замерло навсегда. Голова откинулась на бок и на Вадима уставились мертвые, закатившиеся глаза старухи. Девочка плакала навзрыд, сотрясаясь всем телом, Вадиму стало не по себе, захотелось поскорее покинуть это место, он сделал шаг назад, отходя к выходу. Створка окна резко распахнулась, издав при этом громкий скрип, по комнате пронёсся лёгкий порыв ветра, и чёрная ткань, накрывавшая зеркало, соскользнула на пол, как будто её сдёрнула чья-то невидимая рука. На поверхности зеркала отразилась комната, но в более блёклых, более тёмных красках, казалось, это какая-то другая комната, намного старее этого дома, скорее напоминавшая склеп или пещеру. На всём этом фоне выделялась кровать с усопшей и девочка, сидящая рядом. Отражение девочки было нормальным, а вот старуха… Отражение старухи смотрело прямо на Вадима, только вместо глаз было две чёрных дыры, носа на лице не было, вместо него над обрывками верхней губы виднелся безобразный коричневый хрящ, в целом это было то самое существо, которое так легко заманило Вадима в своё логово. Сорокин, не отрываясь, следил за отражением в зеркале: девочка по-прежнему рыдала над телом бабушки, вот только сама бабушка… Существо в зеркале пошевелилось, оно приподнялось и село на кровати. Девочка ничего не замечала и продолжала плакать. Вадим перевёл взгляд на кровать с умершей – старуха лежала на месте, всё так же закатив глаза. Тамарка всё так же сжимала руку мёртвой бабушки, но в зеркале существо уже опустило на пол свои безобразные конечности, напоминавшие вываренные куриные крылья. Ещё мгновение, и вот мерзкое создание уже стоит у самой кромки невидимой границы, разделяющей этот мир и жуткое зазеркалье. Всего один шаг и уродливые конечности старухи дотянутся до Вадима, ведьма вопьётся в него своими гнилыми, жёлтыми зубами. Вадим быстро поднял с пола слетевшую ранее ткань и накрыл зеркало. В последний момент ткань оттянулась под давлением чьей-то руки, старуха всё-таки пересекла черту, но наткнувшись на завесу, отступила назад. Девочка неожиданно перестала рыдать, плач оборвался, словно по команде. Теперь всё внимание Вадима занимала Тамарка, с ней явно было что-то не так. Она начала медленно поворачиваться к нему лицом, лампочка замигала и, казалось, что вот-вот разлетится на сотни раскалённых осколков по всей комнате, но этого не произошло, лишь створка окна закрылась так же резко, как и до этого распахнулась. Стало трудно дышать, Вадим никак не мог дождаться того момента, когда девочка полностью повернётся к нему лицом. Ничего хорошего он почему-то не ожидал. Когда он увидел лицо – ему стало плохо: на него смотрело лицо старухи, с тем же выражением, которое было в момент смерти. Тамарка – всё, кроме лица, принадлежало ей и оставалось таким же, вплоть до косичек и чулок, но лицо… На Вадима смотрели те самые глаза покойной старухи, зрачков не было видно – они закатились. Девочка-старуха открыла рот, оттуда вылетело с десяток больших чёрных мух. Мухи разлетелись по комнате, а изо рта вырвался душераздирающий крик. Крик становился всё громче и громче, он нарастал, пока не стал таким невыносимым, что Вадим рухнул на колени и зажал уши руками. На какое то время это помогло, этого хватило, чтобы сосредоточиться и принять решение. Решение было одно – бежать отсюда, неважно куда, лишь бы поскорее покинуть этот проклятый дом. Вадим поднялся на ноги и, распахнув дверь, кинулся прочь, через комнату. На его пути попались отец девочки и женщина-фельдшер, они торопились в ту комнату, которую только, что покинул Вадим, на их лицах был испуг. Преодолев зал, Вадим оказался на кухне, здесь его угощала обедом Тамара, только на этот раз обстановка была совсем иной, намного старее чем тогда. Из всех предметов лишь часы были неизменны, и сейчас эти часы стояли, показывая два десять ночи. Не останавливаясь ни на миг, Вадим достиг входной двери и хотел уже выскочить на веранду, а там уже было недалеко до свободы, когда в проёме возникла сутулая фигура старика. Старик преградил дорогу Вадиму, он что-то бормотал себе под нос, а в руках держал какую-то бутылку с зеленоватой жидкостью. Старик сделал большой глоток из бутылки и теперь ждал, когда Вадим приблизится к нему, и, когда это случилось, брызнул изо рта прямо в лицо Сорокина тем, что ранее отхлебнул из бутылки. Лицо обожгло, перед глазами заплясали круги и в тот же момент всё вокруг начало меняться: возвращалась прежняя реальность, за окнами быстро светлело, а обстановка дома таяла на глазах. Сам дом таял, превращался в развалины, происходили фантастические метаморфозы. Та отвратительная реальность отступала, и вместо неё возвращалось настоящее.

Вадим не знал, сколько времени прошло, он с огромным трудом открыл глаза, яркий свет чуть не ослепил его. Он сидел на перекошенном трухлявом крыльце, у покосившейся веранды полуразрушенного дома, над ним, с бутылкой в руке, той самой, с зелёной жидкостью, стоял старик. Это был тот самый старик, которого Вадим встретил на улице, в деревне.

– Ну, вот! Кажись, очнулся. С возвращением, сынок! – произнёс он и улыбнулся.

Раскалённое уставшее солнце уже клонилось к закату, медленно направляясь в сторону горизонта. Редкие пушистые облака не спеша проплывали над лесом, иногда сбиваясь в небольшие группы, а иногда наоборот – распадались на более мелкие хлопья. День постепенно подходил к концу. От высоких сосен медленно поползли длинные, кривые тени. Тени, словно бестелесные существа, обладающие разумом, подбирались к холму. На вершине холма, между двумя высокими елями, ссутулился одинокий дом. Дом был заброшен. Жизнь в этом ветхом, забытом жилище давно погасла, и теперь некогда ухоженная прилегающая территория превратилась в пустырь, сплошь поросший высоким бурьяном. Вид самого дома вызывал уныние. Оставшись без присмотра человека, он постепенно превращался в бесформенную груду брёвен, сложенных в квадрат правильной формы, увенчанный двухскатной крышей, крытой листовым шифером. У поваленного штакетника, успевшего частично сравняться с землёй, стояла «девятка», от калитки остались лишь трухлявые столбики с ржавыми петлями. На крыльце сидели Вадим и старик. Внешне Вадим сейчас скорее напоминал огородное чучело, чем молодого парня двадцати восьми лет. Серая футболка с белой полосой, идущей поперёк груди, вся была заляпана какими-то грязными пятнами и пропитана пылью. Чёрные спортивные штаны, с белыми продольными полосками, так же измазаны грязью. Взъерошенные волосы и опухшее лицо наталкивали на мысль о недельной попойке. Серые носки на ногах напоминали грязные портянки. Рядом, на ступеньках, стояли кроссовки – единственные из всей одежды Вадима, они не потеряли внешний вид, даже нисколько не испачкались. Вадим сидел на самой верхней ступени и держал голову руками, ему было невыносимо: голова болела так, что хотелось провалиться сквозь землю и забыться в беспамятстве, сейчас он отдал бы палец на отсечение, чтобы заглушить эту боль, да что там палец – ладонь бы не пожалел. Старик тем временем неторопливо достал из кармана какую-то маленькую коробочку, положил её возле себя, затем из другого кармана вытащил обрывок газеты, как-то по-хитрому скрутил газету в козью ножку, открыл коробочку, взял оттуда щепотку табака и засыпал самосад в самокрутку. Помяв немного пальцами получившуюся папиросу, чтобы равномернее распределить табак, старик чиркнул спичкой, взятой из коробка, который так же достал из кармана, и поднёс ее к самокрутке. Бумага подхватила пламя, и папироса начала тлеть, старик жадно затянулся: