Лев Липовский - Колыбель для Ангела

После короткого завтрака мы продолжили путь. Но все же это был уже третий день нашего перехода и к полудню мои ноги вновь стали словно ватные, как и утром. Пот из моей кожи уже не выступал, словно закончилась вся жидкость в моем изможденном организме. Наш караван двигался медленно и устало.

К усталости прибавлял свою толику скудный пейзаж. Мы были высоко в горах, где под ногами были только камни, снег и облака. Даже одинокий орел, круживший ранее вблизи нас, скрылся внизу, под облаками. Я еще никогда в жизни не был так высоко в горах и так далеко от цивилизации. На нашем пути не было ни одного населенного пункта и это создавало ощущение бесконечной удаленности от всего остального мира. Порой казалось, что того, другого, густонаселенного и шумного мира не существует. Я не видел никаких признаков тропинки или следов пребывания здесь человека, и только удивлялся, каким образом Тажи Чару умудрялся ориентироваться и выбирать путь для нашего движения. Со стороны горы казались совершенно неприступными. Мы поднимались и опускались по склонам и этот процесс казался бесконечным.

На пятые сутки в пропасть сорвалась наша коренастая лошадка, унося с собой две палатки и кое-какую нужную утварь. Один из членов экспедиции, филолог, долго сокрушался по утрате. Даже попытался убедить нас спуститься за пожитками, но Тажи Чару кратко и убедительно пояснил, что это бесполезно. Во-первых, спуск вниз займет не одни сутки, во-вторых – внизу множество скал и отыскать там что-либо невозможно. Филолог смирился, но поникшая голова и печальные взоры, которые он периодически обращал в сторону злополучной пропасти, свидетельствовали о том, что боль утраты он переживает тяжело. Его, человека, по большей части, кабинетного, утрата палаток, как признака домашнего уюта, угнетала даже больше гибели лошадки. Но на ночном привале Тажи Чару удивил его, как и всех нас, соорудив из штативов, одеял, тентов и прочих тряпок целое бунгало. Больше всех, конечно, доволен был наш несчастный филолог, который суетился вокруг тибетца, стараясь хоть чем-то помочь, пока тот создавал это импровизированное жилище.

Последующие трое суток не принесли нам новых испытаний. Но картина разительно изменилась. Мы шли вдоль гребня горного хребта и дорога была относительно ровной и безопасной. Кроме того, вышло и ярко светилось лучезарной улыбкой близкое и родное солнце. Невозможно передать словами то великолепие, которое нас окружало. Заснеженные шапки гор исполинскими куличами вырастали из молочной пены облаков. Снег искрился от солнечных лучей и его отблески больно клевали глаза. От этой напасти защищали только наши очки со светофильтрами, хотя, порой, все-таки тянуло взглянуть невооруженным, живым глазом на эту первозданную красоту…

Девятые сутки пути стали для меня роковыми. Утро этого дня, после очередного ночного привала, встретило нас густым, тяжелым туманом. Путь наш пролегал по небольшому леднику, вдоль склона. Справа от нас сквозь туман мрачно проглядывалась очередная пропасть, я инстинктивно ощущал ее бездонную глубину. Я шел в хвосте нашей экспедиции, мои горные ботинки цепко держались за скользкое покрытие многовекового льда и я особо не переживал за их надежность. Пеленой обволакивала пронзительная тишина, нарушаемая лишь звуками нашего движения и дыхания.

Внезапно до моего слуха донесся глухой гул где-то над головой, словно над нами на огромной скорости несется поезд, затем я услышал зловещий многоголосый шорох. Я едва успел увидеть, как встревожено смотрит вверх Тажи Чару, и не понимая, что же на самом деле происходит, поднял взгляд вверх по склону. Мне показалось, что туман сверху сгустился, заклубился и ринулся на меня. Неведомая сила сбила меня с ног, подхватила и, бешено крутя, подбрасывая, ломая, понесла в пропасть.

Не знаю, сколько еще в это круговерти я был в сознании, но после очередного удара головой обо что-то твердое, я его лишился. Мрак овладел моим сознанием, и только микроскопические искры восприятия неведомой мне природы продолжали уверять меня, что я еще жив…

***

Савельев замолчал, и Азаров увидел, как нервно сжались пальцы его рук и напряглись мышцы лица. На левом виске отчетливо пульсировала трепетная жилка, лоб над переносицей прорезала глубокая вертикальная складка. Азаров понял, что Савельев вновь переживал тот момент. Заговорил он так же внезапно, как прежде замолчал:

– Да и был ли я жив тогда, с уверенностью сказать не могу. Никто не мог в тот момент констатировать мою смерть, но, думаю, что какое-то время в этой жизни я не присутствовал. Я не видел никакого тоннеля, в конце которого виден свет. Вокруг меня и в моем сознании была кромешная тьма. И лишь впереди – светящаяся точка. Затем она внезапно обратилась в лучезарный свет, не похожий ни на солнечный, ни на электрический .

Это был Свет собственной персоной. Он был вокруг меня и проникал внутрь меня, словно я был прозрачный и бестелесный. Вдруг я понял, что могу смотреть внутрь себя так же, как я смотрю вокруг себя, но когда я это сделал, то ужаснулся той картине разрушения, которой подвергся мой организм. Ужаснулся я лишь на мгновение и лишь тогда, когда понял, что это МОЙ организм. Я увидел всю ту ужасающую картину нанесенных увечий, которые не раз наблюдал в больнице у своих пациентов. Но то были чужие страдания и я, как врач, мог выстраивать стену между своими эмоциями и необходимостью предпринимать действия, соответствующие моему профессиональному предназначению. Теперь же моему взору представлялось то, что должно было быть причиной моих страданий, и самым ужасным было как раз то, что я все это видел. В следующее мгновение пришло осознание – отсутствуют физические страдания, отсутствует боль, которая непременно должна была сопровождать всю эту удручающую картину. Я всегда твердо знал, что боль при повреждении – неоспоримое свидетельство физической жизни, но боли не было. Глубокое подсознание подсказывало, что видимое мной может быть сном, ведь только в сновидении человек может видеть себя изнутри и только в сновидении не чувствует боли.

В тот момент меня беспокоила более всех остальных одна мысль – если это сон, то, проснувшись, окажусь ли я здоров и невредим, или то, что я вижу в своем сне и есть мое истинное изуродованное состояние, и, вынырнув из этого сновидения, я испытаю немыслимую, всепоглощающую боль.

Эти мысли одна за другой протекали в моем сознании, вытесняя друг друга, и лишь одна, классическая, из них прочно держалась в этом потоке – я мыслю, значит – я живу. И лишь единственное физическое ощущение сопровождало мой сон – невероятная легкость.