Анатолий Субботин - Лабиринт. Поэма в прозе

Грязь ещё не совсем просохла, но хоженые тропинки были чисты. Не запачкав ног, Ваня ступил на брусчатку улицы Ленина. Возле школы и внутри – движение, разговоры, смех, толкотня. Ученики разбирают первомайские аксессуары (кто транспарант или плакат, кто флажок, кто воздушный шарик, кто просто красный бант прикалывает на грудь) и выстраиваются перед зданием. Девочки в белых передниках несут бумажные цветы. Дети – это цветы жизни, припомнилось Ване изречение. А какие цветы? – подумал он. Конечно, живые… А вдруг да бумажные!? Вдруг ненастоящие!? Ведь поётся же в песне: из чего же, из чего же сделаны наши мальчишки? Из, понимаешь ли, промокашек. Может, в самом деле я, как тот зайчик из папье-маше, вишу на ёлке, а кончится праздник, и меня уберут в коробку. Или, может, я стеклянный: упаду и разобьюсь. Но не надо о грустном, мне ещё рано о грустном: я ещё маленький. Взяв красный флажок, Ваня вышел из класса. Двери пионерской комнаты были распахнуты. Она являла собой небольшое узкое помещение, где посередине стоял длинный стол, стулья, а вдоль стен несколько шкафов. Шкафы были наполнены книгами, брошюрами, альбомами и рулонами ватмана. На столе царила всяческая канцелярия, как то: листы бумаги, ручки, кнопки, карандаши, кисти и краски. Тут же находились бронзовые статуэтки Павлика Морозова и маленького Ленина. Значительную часть стены карта области занимала. А на подоконнике единственного окна красовался глобус. «Не крутите пёстрый глобус, не найдёте вы на нём той страны, страны особой, о которой мы поём». А они и не крутят; в комнате собрались серьёзные ребята – активисты пионерии. Вожатая Людмила Алексеевна даёт им последние наставления. Уже во всеоружии стоят барабанщики и горнисты. На параде они пойдут отдельной группой, впереди всей школы. Горны будут трубить, барабаны стучать. Ну, что встал в двери? Проходи, сказала Ване Людмила Алексеевна. Иди, я тебе галстук поправлю. От её прикосновения по всему его телу прокатилась приятная волна. Хотелось взять её за руку, поправить ей что-нибудь тоже. Жаль, что у меня нет старшей сестры, подумал Ваня. С ней можно было бы устроить возню, невзначай прикоснуться к её груди. Вообще-то девушки, закончившие школу, казались Ване пожилыми, а вышедшие замуж и родившие ребенка – прямо-таки старухами. Но Людмила Алексеевна не была ещё замужем (кажется). После 10-го класса она осталась работать пионервожатой. И форма молодила её, делала почти ровесницей её подопечных, хотя девичьи формы, выпирающие, простите за каламбур, из формы, выказывали в ней странную, или скажем так, пикантную «пионерку». А знаете ли вы, господа, что деление женщин по национальному признаку неверно, поскольку все они персиянки? А персиянки они потому, что у всех их есть перси. Отчего это я не горнист, не барабанщик? – думал Ваня. Отчего я не вхожу в актив пионерской дружины? Тогда я мог бы оставаться после уроков и заниматься чем-нибудь общественно полезным вместе с этими ребятами под управлением этой красивой вожатой. Я бы помогал, например, выпускать стенгазету. Правда, я не умею рисовать. Но я мог бы сочинять лозунги и речёвки: Мы, ребята всей страны, делу партии верны! Как повяжешь галстук, береги его, он ведь с нашим знаменем цвета одного. А возможно, иногда мы с Людмилой Алексеевной оставались бы в пионерской вдвоём. И, разумеется, делая что-нибудь, что-нибудь вырезая и клея, я бы просил её, как бы между прочим: Людмила Алексеевна, почитайте, пожалуйста, про Павлика Морозова. Что это с тобой, Иоанн? – вопрошала бы она удивлённо. Да так, не выдержав её взгляд, потупив очи и слегка покраснев, отвечал бы я, захотелось. Ну, хорошо – и она взяла бы тонкую книжицу. И на голос её откликнулись-отозвались не только бы мои уши, но и всё моё тело. А когда она дошла бы до места убиения мужественного пионера, и голос её задрожал, я тоже задрожал бы весь в ответ. Людмила Алексеевна, взволнованно сказал Ваня, примите меня в актив! Так, а что ты умеешь? Я умею петь. Зачем я это сказал, подумал он, ведь я совсем не пою. Но было уже поздно, и на её предложение что-нибудь исполнить он, как бросился в пропасть, запел: Встань пораньше, встань пораньше, встань пораньше, только утро замаячит у ворот, ты увидишь, ты услышишь, как весёлый барабанщик в руки палочки кленовые берёт. И – о, чудо! – он не узнал своего голоса: тот звучал звонко и красиво, почти как у Робертино Лоретти. Молодец! Не ожидала, восхищённо произнесла Людмила Алексеевна. Что ж ты до сих пор скрывал свой талант? Нам нужны таланты.

4

Нет, любезные судари, таланты у нас в Сирии (я ещё шутливо называю её Сюрией, но в каждой шутке, как известно, есть доля, и подчеркнем, горькая доля) не нужны. Зачем далеко ходить, возьмём, к примеру, меня. Мне уже за пятьдесят, а я до сих пор не замечен и не обласкан. Горько мне от этого? Горько. Но и сладко. Потому что будь я замечен, я бы усомнился в своём даре, глядя, как на ниве популярности буйствует и процветает сорняк. С другой стороны, сирийцы (а мне сдаётся, и все люди) страдают дальнозоркостью, то есть не видят у себя под носом. Зато они прекрасно видят, что делается под носом у их правителя. А там, понимаешь ли, торчит изрядная шишка. Впрочем, это никого не возмущает и не отвращает, поскольку все понимают, что именно благодаря своей шишке сей господин и стал шахом. Про имеющего власть человека у нас говорят: он шишку держит. А на тему дальнозоркости бытуют поговорки, типа: большое видится на расстоянии; а слона-то я и не приметил. Так вот, когда слон (в данном случае в моём лице) окажется в безвозвратной дали, только тогда они его и приметят. И заохают: как же мы его проглядели, не публиковали, не водили по улицам, не помогли в трудную минуту! И выкопают в пароксизме благодарности из могилы, и повесят на тронутый плесенью пиджак орден, но денег всё равно не дадут. Не дадут под тем предлогом, что деньги там не в ходу, как будто они там были и всё про тот мир знают. Вот, допустим, Вы – христианин, и верите в загробную действительность. И как Вы себе представите ад без денег? Невозможно. Ад и деньги – это синонимы. А поскольку, я слышал, все художники в широком значении слова суть потенциальные клиенты преисподней, то мешочек золотых мне бы не помешал – с чертями в карты играть. Впрочем, нет, не надо денег: с ними мой прах потревожат ещё раз – буквально в первую же ночь, и на этот раз не затем, чтобы поблагодарить. Довольно меня при жизни обманывали; если ещё ограбят и в гробу, я этого не перенесу, умру вдругорядь. А умерший дважды, господа, ох, и страшен во гневе! Встанет из могилы, ничем его тогда не уймёшь.

Но всё это – мелочи. Я люблю свою родину и не променяю её ни на какую другую. Чего только в Сирии нет! Особенно много тут солнца и песка. Солнце в лице шаха не заходит даже ночью, и потому всё время ослепительно и жарко, и хочется пить. Ну, и спешишь к ближайшему колодцу. А там твой соплеменник стоит с личной охраной. Это, говорит, мой колодец, хочешь воды – плати. Конечно, платишь и радуешься, что всё у нас в стране теперь под контролем, не то что раньше, когда колодцы были ничьими и беспризорными. И ещё радуешься, что воздух пока не прибрали к рукам хозяйственные люди: на воздух моих денег точно не хватит, ведь дышу я значительно чаще, чем пью. Возьмёшь так стаканчик горькой (вода тут двух видов: сладкая и горькая, но сладкая данную жажду не утоляет) и сядешь на травку, себе подобных в кругу. Тень от пальмы, живительная влага и спокойная беседа совершенно тебя умиротворят, так что ты вытянешься, возляжешь, и весь твой вид будет выражать старую добрую мысль о том, что жить хорошо. И даже слегка загрезишь, прикрыв глаза, но подошедший верблюд лизнет твоё лицо шершавым языком, и ты вновь воспрянешь и продолжишь спокойную беседу про почём нынче баррель нефти. Тема на цвет тёмная, но центральная, поскольку страна наша живёт экспорта нефти за счёт. Выйдет ли кто-нибудь за город, осмотрится: весьма пустынно. Лишь вышки кругом торчат, близ которых по ночам собираются шакалы – и воют. Да и в самом городе… Захочет кто-нибудь помолится, подойдёт к минарету, глядь, а то не минарет, а нефтевышка! Зато легко стало различать богатых и бедных: первые спешат к вышке, вторые же бредут в мечеть, первые пьют нефть, прочие же – водохлёбы. И невольно задумаешься, сидя под пальмой со стаканом воды: отчего это столь невелик выбор у человека – либо ты при деньгах, но чёрен изнутри (от нефти), либо чист, но беден. Но кто бы ты ни был, родина для всех одна и звучит одинаково; правда, с разными смыслами: для богатого она звучит: сир (в смысле шах) и я, а для прочего – сир (в смысле убог) и я.