Наталья Иртенина - Зов лабиринта

«Значит, они не убивали его. Тогда это сделал кто-то другой. Может быть, я? Ты? Менты? Или та старушка с кошкой… то есть без кошки? Боже, как много в мире стало людей, способных убить других людей. Я с радостью душила того мальчика, тебе пять трупов – как пять вздохов, у тех – миллионы плюс еще два десятка удавленников, а теперь к тому же мы опять не знаем, кто порешил моего мужа. Ник! Почему ты спросил тогда, каково чувствовать себя убийцей? Ведь ты знал и знаешь это. И я знаю. Сознавать себя убийцей – значит чувствовать, что ты чужой для самого себя, совершенный незнакомец, который может выкинуть в любую минуту черт знает что. Начинаешь опасаться сам себя. И земля уходит из-под ног, и голова кружится оттого, что все вокруг стало по-другому и ты не узнаешь ничего. И хочется, но страшно узнать, на что же способен этот чужак в тебе, понравилось ли ему убивать и сможет ли он еще раз сделать это. Вот что хуже всего – он ведь непременно пожелает проверить это: сможет или не сможет? А вдруг сможет?… Что тогда?… Ник! Я поняла. Среди людей нет вообще неубийц. Каждый по сути – убийца, даже если он об этом не подозревает. Потому что никто не знает себя до конца. Ты понимаешь, что это значит? Что все мы – безликие машины, уничтожающие друг друга. У нас ни у кого нет своего лица. В лучшем случае – маски мирных обывателей. Чтобы иметь свое лицо, нужно отличаться от других. Быть неубийцей, даже в мыслях, даже там, куда не проникают мысли, – в дремучих инстинктах. Не мечтать даже подставить другому ножку, чтобы он расшиб себе лоб. Понять и простить врага своего. В любом уроде найти хоть каплю божественного смысла, Логоса. Знаешь, не так давно я думала, что свое лицо имеет тот, кто причастен добру либо злу, то есть либо холоден, либо горяч, только чтобы не умеренно теплый. Но это было не здесь, в другом месте… там другие правила. А здесь это уже не действует. Здесь нужно делать правильный выбор. Единственно правильный…»

Она замолкла – съежившаяся фигурка на кочке, колени вровень с головой, лицо уткнула в ладони. Ветер пробирался сквозь редколесье, теребил ветки, траву, волосы. С неба упали три капли, предупреждая о близости дождя. Никита поймал наконец надоевшую муху, оторвал ей крылышки и теперь как будто даже увлеченно следил за инвалидкой, сражающейся с травой. Ди не смотрела на него, ей было все равно, ответит он или нет. А он, потеряв муху из виду, мечтательно задрал голову к небу, поймал щекой крупную каплю, не спеша поднялся с земли. Подошел к Ди. Она равнодушно скользнула по нему взглядом. «Пойдем, сейчас дождь начнется. Тут неподалеку можно переждать в старом доме». Ди молча кивнула.

Редкая капель быстро превратилось в душ со слабым напором. Неожиданно похолодало.

Двое торопливо петляли между стволами. И почему-то именно сейчас Никите приспичило отвечать на нелицеприятную отповедь рода человеческого, как будто орать на бегу под дождем было его любимым занятием. «Это ты, конечно, хорошую речь произнесла. Но кое в чем ты ошибаешься. Я действительно не знал, каково чувствовать себя убийцей. Нет, я не хочу сказать, что раньше мне не приходилось этого делать. Просто я в отличие от тебя не рефлексировал на эту тему. Мне это не нужно… Знаешь, есть такая штука – черно-белая логика. Ее можно по-разному применять. Например, делить людей на убийц и неубийц. Или использовать градацию – делить на тех, кто убивает во зло, и тех, кто во благо. У этой логики имеется один дефект – она позволяет ненавидеть и отстреливать тех, кто на „черной“ стороне. Плохих. Невзирая на готовность „понять и простить врага“. А есть другая логика, которая вообще не делит. Нет никаких убийц и неубийц. Есть просто люди. Разные. Но одинаково нуждающиеся в милосердии. В разных пропорциях в них перемешано то и другое. Так вот, если ты не хочешь, чтобы вокруг тебя были сплошные убийцы, апеллируй к той их части, которая неубийца. И, кстати, не советую зацикливаться на своем собственном чужаке-убийце».

Ди бежала и продиралась через кусты, сжав зубы. Одежда уже неприятно липла к телу. Утренний душ и физзарядка в комплекте. Впереди сквозь стволы и ветви проступили очертания окон и крыши со скатами. «Если следовать этой неделимой логике, – прокричала она в ответ, – ты сам убиваешь просто людей. Не плохих, и не хороших и достойных милосердия. Может, поэтому ты предпочитаешь не рефлексировать на эту тему?» – «Это уже не люди. Человек тот, у кого есть душа, а не тот, кто разговаривает и может думать. У этих самозванных тхагов не оставалось человеческой души. Гроссмейстер их выпотрошил, чтобы сделать послушных роботов. Остались пустые оболочки».

Они взбежали на крыльцо и нырнули под сень заброшенного дома – дверь была нараспашку. Через просторный коридор, где густел полумрак, вышли на светлую застекленную веранду. Здесь стоял круглый дощатый стол, но не было ни одного стула и вообще никакой другой мебели. На облицованной деревом стене висел унылый пейзаж в рамке. Ди примостилась на столе. Дождь барабанил по стеклу, словно тоже просился на постой, под крышу, в тепло дома. Только тепла здесь не было. Ди не заметила, как начала дрожать. «Чей это дом?» – «Одного старого заслуженного мизантропа. Он давно умер, а в завещании запретил продавать дом. Наследников не было, и все свои деньги он отдал городской казне в уплату этой милой причуды. Аренда земли на ближайшие лет двести. Естественно, без гарантии. Но желающие купить дом пока не сыскались. Нам лучше перейти в другую комнату. Там есть камин». – «А дрова?» – «А дровами будет этот стол. Странно даже, что он до сих пор уцелел. Сюда же наверняка бродяги наведываются».

Ди спрыгнула со стола. «Кстати, ты не заметил одной маленькой вещи. Ты рассуждал о логике, но у меня-то ее как раз не было. Понять и простить врага – это совсем не логика». Ник перевернул стол и ловко обезножил его тремя ударами ботинком – по одному на каждую ножку. «Я знаю. Зато я заметил другую маленькую вещь. Когда ты это говорила – о враге и уродах, в которых надо найти каплю божественного смысла, – ты сама не верила в это. У тебя на лице было написано как раз отвращение к уродам. А если нет веры – остается голая логика. Абсолютный рационализм». Столешница превратилась в груду досок. Никита сгреб их в охапку и понес. Ди подхватила остатки. Голова родила еще один аргумент. Но озвучив его, Ди сообразила, что плавно переместилась на точку зрения оппонента, а значит, и спорить дальше бессмысленно. «А тебе не кажется, что таких выпотрошенных уродов стало слишком много в мире? И милосердие тут уже не работает?» – «Именно что кажется. Поэтому и существуем мы». – «Вы, супермены-топорикометатели? – уточнила Ди. – И много вас таких?» – «Не очень. Скорее мало».