Джоанн Харрис - Спи, бледная сестра

И, конечно, я знал, что и это одна из ее масок — подлинное лицо Марты сейчас, как и прежде, было скрыто от меня. Но я поддался иллюзии нежности, и мы, как дети, лежали в объятиях друг друга, а она шептала мне на ухо сказку о человеке, который влюбился в портрет умершей женщины. Он покупает его и прячет на чердаке из страха, что жена начнет задавать вопросы. Каждый день он приходит и смотрит на портрет, он не может отказать себе в этом удовольствии и становится все мрачнее. Вскоре жена начинает что-то подозревать и однажды незаметно идет за ним в его тайник и видит, как он сидит перед портретом. Охваченная ревностью, она ждет, пока он уйдет, а потом берет нож и поднимается на чердак, собираясь искромсать ненавистную картину на кусочки. Но картина одержима духом мертвой женщины, и когда соперница приближается к ней с ножом, призрак бросается на нее. Завязывается борьба, отчаяние придает силы женщине-призраку. Пронзительно визжащий дух несчастной жены изгнан из тела в хаос, а женщина-призрак, забрав себе ее жизнь, спокойно идет вниз, чтобы соединиться со своим новым любовником.

К концу рассказа я дрожал.

— Ты веришь в призраков, Марта? — спросил я.

Я кожей почувствовал, как она кивнула и, кажется, тихо рассмеялась. Этот смех встревожил меня, и я отозвался слегка сердито:

— Нет никаких призраков. Мертвые не возвращаются, чтобы преследовать живых. Я не верю, что люди куда-то попадают после смерти.

— Даже на Небеса?

— Особенно на Небеса.

— Так значит… — поддразнила она, — ты не боишься мертвых?

— Почему я должен их бояться? Мне нечего стыдиться. — Лицо горело. Почувствовала ли она? — Я не хочу об этом говорить.

— Хорошо, — согласилась она с детской готовностью. — Тогда расскажи мне, как ты провел день.

Я рассмеялся: она говорит как жена!

— Ну правда, расскажи, — настаивала она.

И я рассказал — быть может, больше, чем собирался. Я обнимал ее, как ребенка, и она молча слушала и лишь изредка бормотала что-то одобрительное. Я рассказал ей об Эффи и о том, как стал бояться ее; о своем почти сверхъестественном ощущении, будто я стал призраком в собственном доме; о решении отправить Эффи в психиатрическую лечебницу, где она перестанет быть угрозой; я убежден, говорил я, что она способна меня уничтожить. Эффи теперь знала о нас, хотя я не мог представить откуда, Эффи — враг, молчаливый наблюдатель в тени, дитя-призрак… призрак. Лучше бы она не просыпалась, лучше бы она умерла — Эффи, которая должна была быть мертвой…

Через некоторое время я забыл, что говорю с Мартой, вообразил себя перед престолом Господним, отчаянно торговался с Ним, в Его совершенном тупом безразличии, торговался за свою жизнь…

Я не имел права — теперь я это знаю. Я взял Эффи в жены, когда она была еще слишком молода и не понимала, что такое любовь. Я украл у нее шанс на счастье. Я развратил ее под собственные извращенные вкусы, а когда она мне надоела, решил избавиться от нее. Я знаю, кто я есмь.

И все же, обнимая Марту, ощущая кожей ее теплое влажное дыхание, я разглядел иную возможность, от которой волоски на руках встали дыбом в острой, исступленной ненависти к себе. Слова, что я говорил Марте, звенели в пустоте черепа, благозвучные и натянутые, как струны невидимой арфы под моими веками.

— Нет никаких призраков. Мертвые не возвращаются, чтобы преследовать живых. Я не верю, что люди куда-то попадают после смерти. — Я понял, что повторяю это вслух, прерывая поток мучительной рефлексии. Но я не помнил ни слова из того, что говорил.

Марта оценивающе смотрела на меня. Лицо у нее окаменело. — Генри.

Я вдруг понял, что она собирается сказать, и вздрогнул под мертвящими лучами ее взгляда. Я заговорил, не важно о чем, о чем угодно, только бы не дать ей произнести слова, слово, что безжалостно вибрировало в воздухе…

— Генри.

Я повернулся. От нее не укрыться.

— Помнишь день, когда ты сказал, что любишь меня? Я молча кивнул.

— Ты обещал мне. Ты ведь не лгал? Я колебался.

— Я…

— Ты ведь не лгал?

— Нет. — В голове стучало, рот наполнился горечью, будто я глотнул чистого джина.

— Послушай меня, Генри. — Голос был тихий, манящий, непреодолимый, как смерть. — Ты больше ее не любишь. Теперь ты любишь меня. Правда? Я кивнул.

— А пока она там, я никогда не буду твоей. Тебе придется вечно прятаться. Всегда приходить тайно.

Дыхание вырывалось из моих пересохших губ в невысказанном полупротесте, но ужасающая ясность ее взора заставляла меня молчать.

— Ты говоришь, она уже знает о нас. Она знает, что может уничтожить тебя. Даже если ты запрешь ее — если сумеешь, — этого может оказаться недостаточно. Она может заговорить, может заставить людей слушать. Ты думаешь, ее родные ей не поверят? Все равно разразится скандал. Грязь прилипнет, Генри.

— Я… — Знание того, что она собирается сказать, стеной огня полыхало в голове. Но самое ужасное, я хотел, чтобы она это сказала, чтобы спустила с цепи моих внутренних волков. Любимая Шехерезада! Все плыло как в бреду. Она говорила об убийстве — она говорила о том, чтобы заставить Эффи замолчать навсегда…

На миг я целиком отдался во власть образов, заполонивших сознание, и обнаружил, что меня возбуждает мысль об убийстве — и возбуждение столь жгуче, что почти затмевало мою страсть к Марте… но затем чары Марты вновь завладели мной, и я обвил ее руками, зарываясь лицом в ее сладость и нежность, вдыхая запах сирени и шоколада… Кажется, я плакал.

— Ох, Марта…

— Мне жаль, Генри. Я правда любила тебя, и ты никогда не узнаешь, что для меня значили наши ночи…

Я проваливался в бездну, в воспаленном мозгу вспыхнул вопрос: что она имеет в виду? Это прозвучало так, будто…

— …но теперь я понимаю, что мы не сможем больше видеться. Я…

Чувства онемели, словно под ледяным покровом. Лишь тонкий беспомощный голосок в голове тупо твердил: это обычное прощание, она совсем не то имела в виду, это…. Нет! Этого не может быть! Это не те слова, что я ждал от нее! Не то обещание, которое я хотел сдержать. Во мне поднималась истерика. Откуда-то издалека я слышал собственный смех, визгливый, пронзительный — смех чокнутого клоуна.

— Нет! Нет! Все для тебя… что угодно… все… все. — Самое страшное. — Не нужно так. — О, моя Марта, мой хладный Гефсиманский сад… — Я сделаю что угодно!

Наконец она услышала меня. Она обратила лицо к свету, посмотрела мне в глаза. Я все повторял и повторял, чтобы она поняла, что я говорю правду: «Я сделаю что угодно».

Она медленно кивнула, хрупкая и безжалостная. Я пытался совладать с голосом.

— Эффи больна, — произнес я. — Возможно, ей недолго осталось. Она все время принимает опиум. Иногда она забывает, сколько уже приняла.