Лео Перуц - Ночи под каменным мостом. Снег святого Петра

– Что там, внизу, сидят двое умников, которые сыграли с нами славную шутку, да еще какую соленую! – заявил Екеле-дурачок. – А теперь они нарочно повели несуразные речи. Разве не нелепо заявлять, что Мордехай Мейзл – бедный человек, и у него в доме не наберется полгульдена? Мордехай Мейзл, к которому золото притекает изо всех стран, – бедняк? Да там собрались двое шутов, которые болтают что им в голову взбредет. Странно только, что я не узнал эти голоса с самого начала.

– Так ты их узнал? – вскричал Коппель и, как мотылек к огню, потянулся за искоркой надежды.

– Один из них – Либман Гирш, золотошвей, – сказал Екеле-дурачок. – Такой бас ни с кем не спутаешь. Да ты знаешь его! Он получил заказ обновить шитье на парчовом знамени, которое висит внизу, в синагоге. Он очень спешит и работает по ночам, а чтобы не скучать за работой, он и прихватил с собой своего двоюродного братца, Хашеля Зелича (ты его тоже знаешь – пуговичник), с которым они там и развлекаются!

– Думается мне, ты прав, – с глубоким вздохом облегчения отвечал Коппель-Медведь.

– Ну, конечно, они услыхали нас, – продолжал Екеле. – Ведь мы говорили довольно громко, – с каждой минутой Екеле, кажется, все больше верил в свою выдумку и оттого веселел на глазах. – Вот они и придумали этот розыгрыш, чтобы сделать из нас посмешище!

– Как им не стыдно! – вскричал Коппель. – Взрослые мужчины, мастера, а все одни дурачества в голове!

– Может, позвать их и сказать, что мы их узнали? Пусть тогда постыдятся своих детских штучек! – спросил Екеле, который уже не сомневался, что голоса принадлежали мастеру золотого шитья и пуговичнику, сидевшим внизу за работой.

– А, брось ты их, не стоит из-за них утруждаться! – сказал Коппель, которого счастливая перспектива остаться вместе со своим другом и неизменным спутником сделала готовым к всепрощению. – Ведь написано: не презирай глупцов и не отвечай на их глупости!

– Так я же с самого начала говорил, что нам нечего тут оставаться, а надо идти домой, чтобы на покое с радостью распить нашу яблочную водочку! – заявил Екеле-дурачок. – Ты кусочек, я кусочек, глядь…

– …Прикончим пирожочек! – подхватил Коппель-Медведь, чуть только его товарищ споткнулся, не сумев закончить строку.

– Какой еще пирожочек? – удивился Екеле. – У нас ведь водка, и мы будем ее пить, а не есть!

– Но это же ты зачем-то заговорил о кусочках! – возразил Коппель. – Если хочешь, будет так: я глотну, да ты глотнешь – скоро в кружке дно найдешь… Ну как?

– Отлично! И сердцу станет веселей, – сказал Екеле, согласно кивая головой.

– Да, но где же кружка? Ее нигде нет, – жалобно произнес Коппель-Медведь. – Я, должно быть, со страху выронил ее, когда гам, внизу, назвали твое имя!

Екеле-дурачок встал на четвереньки и принялся ощупывать землю. Вскоре он натолкнулся на кружку. Она оказалась целой и невредимой, и ни капли водки не просочилось сквозь крышку.

– На, держи! – сказал он, протягивая ее Коппелю. – Да покрепче, а то у меня аж сердце остановилось! Слава Богу, что Он уберег нас от потери. Я-то уж подумал, она у нас разбилась…

Вечером 11 июня 1621 года, через девять лет после кончины императора Рудольфа, старый Антон Броуза, бывший когда-то шутом, потом – истопником в пражском Старом Граде, а теперь именующий себя «доверенным слугой и другом почившего императора», направлялся привычной дорогой, которая вела по извилистым лестницам на подъемах, через арки ворот, крытые проходы и крутые улочки от его квартала на Градчанах к одной из малостранских гостиничек, в которой он имел обыкновение сиживать, рассказывая свои истории, отпуская шуточки и ужиная за счет других, поскольку своих денег ему вечно не хватало. На этот раз его выбор пал на трактир «У серебряной щуки», расположенный на островке Кампа, – здесь он не появлялся уже несколько недель, а кроме того, хозяин «Щуки», который в шестнадцатилетнем возрасте служил в пражском замке кухонным мальчиком, оказывал большое уважение истопнику императора.

Со дня битвы у Белой Горы, в которой решилась судьба Чехии, минуло полгода, и за этот отрезок времени свершилось много разного зла. Богемские сословия утратили свои древние права и свободы. Фридрих Пфальцский, последний чешский ставленник на троне Богемии, прозванный Зимним Королем, бежал, и в Старом Граде сидел императорский комиссар. О церковном имуществе, отнятом у протестантов и моравских братьев, теперь спорили ордена иезуитов, доминиканцев и августинцев. Протестантские священники были изгнаны из страны. Все, кто участвовал в национальном восстании 1618 года или же подозревался в сочувствии и помощи мятежникам, были брошены в тюрьмы, а после того, как их разлучили с жизнью, все их имущество забрала казна императора Фердинанда. Так погибли и обнищали многие знатные семьи, и самые их имена исчезли из истории империи.

Другие имена заслуженно сохранились в памяти чешского народа. То были имена двадцати семи персон владетельного, рыцарского и купеческого сословий, которых того же 11 июня 1621 года казнили на староградской Круглой площади как государственных изменников. Среди них были не только чехи, но и немец, вождь протестантской партии и глава моравских братьев граф фон Шлик, и пан Вацлав Будовиц, вернувшийся в Чехию из своего бранденбургского убежища, чтобы, как он сказал, не покинуть свою родину на острие меча, и доктор Есениус, знаменитый врач и анатом, первым в империи начавший делать вскрытия трупов, и президент богемской придворной палаты Кристоф Хорант, похлицевский пан, объездивший в молодости все страны Ближнего Востока и издавший на чешском языке двухтомный труд о своих впечатлениях от Палестины, Египта и Аравии. Страх, скованность и горькое чувство поражения читались на лицах людей, которых встречал на своем пути Броуза. Но это скорее умножало, чем ослабляло его надежду разжиться дармовым ужином. Он знал людей и понимал, что в такой день никому не хочется оставаться наедине с собой. Одним хотелось послушать мнение людей, лучше осведомленных о событиях, другим было необходимо проверить свои суждения, и каждый ждал друг от друга хотя бы крупицу сочувствия, ободрения и поддержки. А потому в тот день многие люди собрались в гостиницах.

Правда, времена настали скверные. Война тянулась уже три года, и о близком мире никто даже не помышлял. Торговля и транспорт затормозились, рынки пустовали, а цены росли день ото дня. Уже за два гульдена нельзя было купить того, что при Рудольфе II стоило полгульдена. Люди спрашивали себя, к чему все это приведет. Но Броузе порою доводилось сводить концы с концами даже легче, нежели прежде: он добывал себе суп и хлеб с маслом тем, что рассказывал подлинные или выдуманные истории о Рудольфе II, его дворе и приближенных. Дело в том, что пражане особенно любили вспоминать о прошлом теперь, когда время текущее стало столь мрачным, а будущее – столь пугающим.