Дана Посадская - Возвращение карнавала

Скоро придёт полнолуние — час расплаты и перерождения. И пронзительный жадный ветер унесёт нас, развеет, точно горсть пепла от погребального костра…

Да, и не забудьте приготовить ложе для той, что уже отдала нам своё сожженное сердце. Для нашей прекрасной принцессы с огненной гривой и полупрозрачными пальцами…

У него были такие странные глаза. Левый немного косил… или правый? Нет, всё-таки левый, но дело не в этом. Глаза, покрасневшие после бессонной ночи. И что же мелькнуло в них? И когда? Что это было?

Молодой полицейский, кажется, даже моложе неё. Или нет. Неуклюжий, худой, с плохо выбритым безвольным подбородком. И эти глаза.

Странно, она это всё отметила не до, а после. До она вообще на него не смотрела. И лишь когда зазвучал вопль матери — воющий, жалобный вопль, сорвавшийся в какое-то мычание — она, как при вспышке молнии, увидела всё. Или только одно — эти глаза, в которых было… не сочувствие, нет. И не смущение. Это был ужас. Да, на какую-то долю секунду он вырвался наружу, выглянул из округлённых косящих глаз. Первобытный, панический ужас.

Но что его так напугало? Что? Ведь он полицейский, хотя и совсем ещё мальчик?

Ей тогда было жалко не Яна, не мать, а его. Ей хотелось прижаться к нему и сказать, что она тоже боится. Боится мрака, затопившего город. Боится мрака в собственной душе. Боится тех, у кого нет души.

Мать стонала, качаясь в углу дивана. Что она понимает? Ей нет дела до того, что же именно произошло. Она всего лишь мать. И сейчас она мать только Яну, не ей. Да и была ли она ей когда-нибудь матерью?

Жалость и гнев боролись в Матильде. Она, двигаясь, как манекен, отвела мать наверх, ощущая себя ненужной.

Когда она вернулась, он всё ещё ждал внизу. Бедняжка. Может быть, всё-таки обнять его — как брата? Как брата! Смешно. И спросить, наконец, что же случилось на самом деле…

Но она не сделала этого. Только сжала его удивительно мягкую руку — такую реальную в этом скользящем изменчивом мире. Нет, она ни о чём не спросит. Разве ей хочется знать?

Мой брат, мой плюшевый медведь с оторванными лапами… Швы разошлись окончательно, опилки просыпались. Четыре стены снесены, разрушены, и в пустоте гуляет, хлопая дверцами шкафа, пронзительный ветер, разбивающий сердца и стеклянные фигурки на комоде…

Не думать, не думать… Просто идти вперёд под стук своих каблуков, похожий на барабанный бой. Сердце уже не бьётся, оно молчит, а каблуки всё стучат и стучат…

Вот он, замок спящей принцессы, башня из слоновой кости. А вот мостовая. Она прижала руку ко рту. Сердце колотилось прямо на губах. Нет, никаких следов. Всё те же холодные серые камни. Холодные и серые, как глаза Шарлотты.

Она постучала. Тяжёлая поступь, возня, — дверь отворилась, на пороге стояла Нина. Веки раздуты, седые волосы торчат, как грязная мыльная пена, на дряблых щеках — пунцовые пятна.

— О, Матильда, дорогая, Матильда…

— Нина, не надо, — пробормотала она, но та, не слушая, продолжала твердить:

— Беда, какая беда… Хорошо, что вы пришли, хорошо… Утром приходил какой-то грубиян полицейский и целый час мучил мою девочку. А она совсем расхворалась, совсем. С каждым днём всё бледнее и бледнее и не ест, почти ничего не ест, подумайте только!

— Что? — Матильда слабо улыбнулась. Конечно, как она сразу не поняла. Нина и не думала ей сочувствовать; она вообще не думала ни о ней, ни о Яне. В её мире была только Шарлотта. Вернее, Шарлотта и была её миром.

Матильда зашла в комнату и замерла на пороге. Она не думала, что что-то ещё может её потрясти. Но это… Слова Нины, что её бесценная девочка стала бледнее, оказались лишь слабым подобием истины. Так же как та, что сидела в глубоком кресле, была лишь подобием прежней Шарлотты.

В Шарлотте и раньше реальности было не больше, чем в силуэте на запотевшем стекле. Но сейчас… Её словно не было здесь.

Где он, неутомимый тёмный пожар, который Матильда всегда ощущала под ледяным покоем её лица? Словно безжалостный звёздный ветер вздыбил его, как конскую гриву, и унёс в пустынные серые луга, изрытые чёрными ранами оврагов.

Где твоё сердце, Шарлотта? Где эта огненная птица с железным клювом и голосом, сладким, как патока? Кто приманил её, кто завлёк на тёмный пир Карнавала и теперь готов осушить до дна — или бросить с размаху в костёр, который не греет и способен лишь обращать всё в золу и кислый всепроникающий дым?

Шарлотта, Шарлотта…

— Это ты, — произнесла она нараспев, как всегда. Это было её обычное приветствие. Но голос… голос уже стал другим. Словно кто-то добавил в него сладкие ночные шорохи и скрежет органа, звучащего в заброшенной церкви, где прихожане — летучие мыши и волки.

— Да, это я.

Зачем она это сказала? И что говорить теперь? Зачем она вообще пришла? Не ждёт же она от Шарлотты соболезнований?

Окно зашторено, в комнате — вязкий синеватый полумрак. Окно, то самое окно…

— Сегодня к нам приходил полицейский…

— Ко мне тоже, — Шарлотта слегка опустила ресницы. О, боже, она усмехнулась. Шарлота, ты чудовище. — Спрашивал, что здесь делал твой брат. Ты тоже хочешь это узнать?

— Нет.

— А вот этот господин очень хотел. Но гораздо больше его интересовало, как твой брат отсюда ушёл. И каким образом он потом оказался на мостовой под моим окном со сломанной шеей. Кажется, он всерьёз подозревал, что это я подняла его и швырнула в окно. Забавно, не так ли?

— Ты находишь это забавным? — Матильда прикрыла глаза рукой. Она не в силах была смотреть в это лицо с ледяными губами, с глазами цвета остывшего пепла. — Шарлотта, он был моим братом.

— И что из того? Ты его не любила.

— Замолчи.

— Как хочешь, но это правда.

— Что ты знаешь о любви? — процедила Матильда. — Что ты можешь знать о любви?!

— Я? — Ледяное лицо Шарлотты растаяло в алом огне волос; остались только глаза, полные мрака. Мрак и холод. Вот она какая. Карнавал, Карнавал. Маски скинуты. Вот она, правда.

Шарлотта коснулась небрежно красного шарфа, скрывавшего шею. Зачем ей этот шарф? И какие длинные ногти на этой руке, какая белая кожа. Нет, голубая, как вены. Совсем голубая. Она вся припорошена инеем. Иней и пепел.

— Что я знаю о любви?

Дверь отворилась. На пороге стоял доктор. Старый доктор, лечивший её и Шарлотту, ещё когда они были детьми. Восхитительно банальный и скучный, в протёртом пыльном пиджаке и с пучками седых волосков в ушах. Живой человек, ворвавшийся в склеп.

— Матильда… — он обнял её. Нет, это она бросилась к нему на шею, а он неловко гладил её спину и плечи. Теперь всё пройдёт, всё будет, как прежде. — Матильда, девочка моя, я так сожалею…

— Здравствуйте, доктор. Чем я обязана?..

Доктор отстранился от Матильды. Она обняла себя с силой за плечи, пытаясь сохранить ускользающее влажное тепло.