Дана Посадская - Рассказы

А где-то внизу гремела река — густая, горячая, алая… И она знала, что это — река её крови.

Ветер трепал её, рвал, как паутину…

Чего ты хочешь?

Она неотрывно смотрела туда… на лес… нет, это не лес… это кладбище… господи… не деревья, а целая чаща крестов и надгробий… Я не хочу…

Там, в самой гуще… должна быть тропинка… тропинка, ведущая к солнцу… прочь от могильного мрамора, крови и темноты…

Джордж!

Она поняла. Она вспомнила. Джордж. Он был дорогой, спасением, солнцем. Он был живой. Он пах табаком, шерстью и потом. А тот, другой… он пах могилой…

Я хочу к Джорджу, сказала она — или только подумала? Я хочу к Джорджу…

К Джорджу…

Небо стало чёрным, абсолютно чёрным. Как волосы… бархат… зрачки… кокаин… не знаю… не помню…

Не надо!

Она падала…

Поздно…

Не было неба, не было кладбища в чёрных шипах трухлявых распятий. Река иссыхала.

Она падала вниз, в землю, в могилу, к белым разбухшим червям и гниющим скелетам с ошмётками плоти…

Всё было кончено. Тело скользнуло, невесомое, точно плевок, на шершавые раны асфальта. Рыжий фонарь пьяно кривился среди истлевавших лохмотьев ночного тумана, пахнущих тиной и горькой полынью. Чёрный зигзаг — точно у треснувшей куклы из дорогого фарфора — полз от угла её рта. Глаза неподвижно застыли — две загустевшие грязные лужи в асфальтовых дырах.

Она получила то, что хотела.

Она ушла к Джорджу. К Джорджу, который лежал в двух кварталах отсюда, неуклюжий и грузный, в отутюженном галстуке, с лицом удивлённо расплывшимся, точно проколотый мяч… К Джорджу, которого выпил до дна по пути в ресторан белокурый вампир, чьи губы были красны от его свежей крови… не от помады…

Этой ночью я была не в себе. Сперва карлик в пенсне и старинном, густо напудренном парике, подобострастно кланяясь, вырезал моё сердце и заспиртовал в голубом сосуде, который унёс, пятясь и прижимая к груди это сокровище. Затем два графа с ослепительно белыми лицами и в чёрных плащах с багровой подкладкой, выпили всю мою кровь. Я стала иссохшей и невесомой, как паутина… Потом появилась чёрная дева в монашеском суровом одеянии и с чётками из маленьких жемчужных черепов. Она вела в поводу вороного коня, увенчанного траурным плюмажем. И, наконец, я оказалась, — не спрашивайте, как, — в глухом лесу, на берегу иссиня-чёрной реки. Мне казалось, что херувимы из адского пекла беззвучно парят над моей головой, роняя на мёрзлую землю и в густую чернильную воду лепестки алых роз и горящих тигровых лилий…

Но, быть может… скорее всего… ничего подобного не было. Только тяжёлые сны на раскалённой подушке под потолком, давящим так, что вот-вот затрещат хрупкие кости. Или было нечто совсем иное, что я не могу ни вспомнить, ни выразить словами…

Не пугайтесь, всё это просто болезненный бред, гирлянда безумных ночных видений. В эту ночь я была воистину безумна — безумна и пьяна.

Поднимаю бокал в вашу честь, леди Ночь. Гремучая смесь — адский коктейль из темноты, пустоты, одиночества, украшенный тонкой долькой луны. Да, и ещё — жгучая щепотка тёмной животной ярости.

Но к реке я всё же пришла, это было вполне реально. Возможно, во сне. Я часто хожу во сне. Босиком. Я из тех, кто всю жизнь идёт босиком по лезвию незримого ножа. Те, у кого больше упорства и ловкости, падают в бездну, дойдя до острия. Остальные срываются на полпути — или истекают кровью от ран на ногах.

Кровь… Признаю, в эту ночь она слишком сильно занимала мои безумные мысли. Но всему виной те два обольстительных графа у моей постели; даже если они — лишь извращённый сон. У одного были волчьи глаза и пепельно-серые крылья, как у летучей мыши; губы второго казались на ощупь холодными и гладкими, словно старинный тяжёлый шёлк, едва уловимо пахнущий тленом…

Вокруг меня был лес, покрытый непроглядной липкой темнотой, точно тающим снегом. Только река ярко блестела где-то внизу, как открытая чёрная рана. Ветер, налетая, чертил на слепой студенистой глади иероглифы и каббалистические знаки. Ледяной ядовитый туман поднимался от этой распоротой вены окаменевшего леса.

Я вдруг представила, как я бессильно и неизбежно скольжу, срываюсь и падаю вниз, покорная чьей-то безжалостной воле. Вода принимает меня и сочится сквозь моё тело, как будто оно слеплено из белого песка. Я пытаюсь вырваться, цепляюсь рукой за незримые путы подводного течения; но они обвивают меня, лишают воли к сопротивлению; тело моё растворяется в холоде и исчезает; смертоносная чёрная влага реки заполняет мои опустевшие лёгкие; ледяная игла зашивает мне веки; и вот уже нет ничего — ни реки, ни леса, ни жизни, — только дно — каменистое, жёсткое, как саркофаг…

Нет, ничего этого не было… Я всё так же стояла у самого берега, — застыв, остекленев, не понимая, откуда явились эти незваные образы.

Я не хочу умирать. Я хочу жить. Я жажду пройти босиком по лезвию ножа до противоположного берега реки, окропив её ледяную гладь жгучими каплями собственной крови. А вовсе не покоиться там, на дне, цепенея и покрываясь гниющим саваном из водорослей.

Но тогда что всё это значит?

Мне захотелось раздеться. Одежда душила, точно я была диким животным, волком, на которого ради жестокой забавы нацепили человеческие тряпки.

Я сорвала с себя всё, содрала ногтями, словно коросту, и отшвырнула куда-то вниз, в темноту, как будто на дно огромного мрачного шкафа.

Стало холодно — дико, почти до боли. Холод огрел меня по спине и плечам, будто плеть с ледяными железными крючьями. Затем скорпионом проскользнул между ног, внутрь, и там пополз по животу — выше — к груди — кусая оголённые нити нервов и превращая горячую алую влагу артерий в ледяное студенистое желе грязно-лилового цвета. Что же будет, когда он достигнет сердца? Ах, да — сердце вырезал карлик с седыми буклями и унёс в пузатой тяжёлой колбе… Или всё-таки это было во сне?..

Шаги раскрошили чёрный остов ночной тишины. Мохнатые деревья расступились, точно громоздкий занавес, и на сцену, не освещённую ни единым прожектором, вышел он. Я едва различала лицо и фигуру, но тут же узнала. Он. Без всяких сомнений. Кто же ещё.

Я резко обернулась и замерла, вскинув голову, словно моя нагота была непроницаемым сияющим щитом. Мне почему-то больше не было холодно.

— Эва, — сказал, — что ты тут делаешь?

— А ты?

Он ничего не ответил. Вместо этого он воскликнул:

— Оденься сейчас же! Сумасшедшая! Ты заболеешь! Тут дьявольский холод!

Я только покачала головой и отрешённо опустилась на траву, покрытую инеем. Он встал на колени рядом со мной и смотрел на меня, словно в первый раз. Впрочем, вот так, обнажённой, точно с содранной кожей, он действительно видел меня впервые.