Дана Посадская - Рассказы

И в этот же миг Рейчел не стало. Она испарилась. Исчезла. Ушла в никуда. Ускользнула в свой ад, или ещё один Дьявол знает куда. Она снова, снова меня покинула. В моих деревянных объятиях бился и вырывался ребёнок — чужой, незнакомый. Девочка в белом разорванном платье, визжавшая, словно свинья во время заклания. В лицо мне летели жирные капли слюны и истеричных кипящих слёз.

Я зарычал и начал её трясти. Так же, как тряс в тот проклятый непоправимый день её бездыханное тело. Тело моей обожаемой Рейчел. Это неправда. Она не могла умереть. Не могла меня бросить. Я не хочу. Не могу. Верните её. Мне нужна она, мне нужна моя Рейчел!

Пронзительный вопль этой девчонки вспарывал уши, как ржавая бритва. Я ударил её по лицу — у меня под рукой точно лопнула кожа спелого персика.

Уходи! Умри! Ты мне не нужна! Мне нужна моя Рейчел! Будь ты проклята, дрянь!

Я вцепился в её тощую шею; из-под ногтей побежали багровые нити. Её голова нелепо болталась, как на шарнире. Вправо и влево, влево и вправо…

За спиной у меня послышался окрик. Какие-то руки схватили меня, оторвали от девочки, бросили оземь. Тяжёлый, как наковальня, сапог огрел меня по спине. Я взвыл, рванулся и побежал, петляя и спотыкаясь. Я разбивался о темноту, как о скользкие чёрные камни. Где-то вдали грохотала погоня. Я бежал от себя, от погони, от изувеченной маленькой девочки. Я бежал и бежал, а Рейчел смеялась; она хохотала, восторженно, дико, а свет фонарей был её волосами, паутиной волос, в которой я увязал, как муха… та муха в стакане… в загнивающей луже вина не дощатом столе… в баре…

… Меня, разумеется, ищут. Ещё бы. Я педофил, маньяк, извращенец. Возможно, даже детоубийца.

Не знаю, жива ли та сопливая маленькая дрянь. Мне всё равно. Какое мне дело. Я помню только лохмотья белого кружева, тонкую шею в тисках моих рук и тупые глаза, слепые от ужаса. Чужие глаза. Глаза, в которых не было Рейчел.

Я знаю, что должен быть осторожным. Я провожу каждый день в новом отеле. Но каждую ночь я забредаю в какой-нибудь бар на окраине. Я сижу и смотрю на нетронутый липкий стакан, засиженный мухами, будто мечтаю найти в вине ответы на все вопросы. Но я не пью. Я не могу больше пить.

Я выхожу и брожу без цели и смысла. Ползаю, как таракан, кругами, по высохшим венам пустых переулков, по площадям, на которых горят в лунном свете качели, хранящие сладкий молочный запах маленьких девочек.

Я ищу её. Я ищу маленькую девочку. Я ищу мою Рейчел.

Грязные стены — точно заплёваны. Бармен за стойкой смотрит мимо меня оловянными плошками глаз. Муха гниёт и разлагается где-то на дне моего стакана. Жирная чёрная муха.

Я не знаю, где сейчас моя Рейчел. Быть может, в аду. Скорее всего. Но я до конца своих дней обречён оставаться в чистилище.

— Жак, посмотри, посмотри! Змея!

— Тебе показалось.

— Да нет же, я видела!

— А я говорю, тебе просто почудилось!

Марита нахохлилась и замолчала. Лицо Жака темнело в сиреневых сумерках — чёткое, твёрдое, точно из дерева. Загрубевшие, но удивительно чуткие руки стискивали грязные поводья. Их кобыла — старая, как этот мир, измождённая, с синим бельмом на глазу, понуро тащила не менее древний громоздкий фургон. Вокруг безысходно и глухо высился лес — чёрный, насмешливый и бесконечный. Лес, только лес, и каждый листок, тёмно-зелёный до черноты, — словно пиявка, готовая впиться исподтишка и выпить всю кровь до последней капли. Бездушные стены мёртвых деревьев. И дорога — сухая, пыльная, злая, в острых камнях, на которых скрежещут, грозя развалиться, ни на что уже не годные колёса.

Мариту бил студенистый озноб, и она бестолково тянула на плечи протёртую шаль, пахнувшую дымом. Ноги были чужие, холодные, а в глаза словно кто-то насыпал песка: они нестерпимо горели, и слёзы, незваные слёзы упрямо просились наружу. Откуда? Зачем? Она не могла ничего разобрать, только резко дышала, терзая ногтями безответную ткань на коленях. Ей казалось, будто дорога сужается с каждым ударом колёс по ухабам, а лес наступает, тёмный и жадный, готовый её раздавить, задушить, проколоть её сердце острыми ветками…

Она сжала ладони — колючие, влажные, — завозилась и утомлённо уткнулась лицом в плечо мужа; потёрлась губами о рыхлый ворс его тёплой несвежей рубашки, пронзительно пахнущей потом, вином, табаком, лошадью, Жаком…

Она вспомнила вдруг, как они поженились два года назад; как он её холил, точно ребёнка; как они рвали в каком-то саду огромные солнечно-жёлтые яблоки, и приторный сок стекал по губам, пачкая блузку…

Они были такой восхитительной парой: Жак — могучий и статный, точно ясень, обращённый в человека, и Марита, — черноглазая цыганочка, причудница, насмешница, янтарно- загорелая с бровями, изогнутыми в вечном изумлении.

Они поженились — и тут же отправились в путь: по дорогам, по серому щебню, по пылающей зеленью свежей траве и бурым осенним листьям. Жак был актёр и талантливый кукольник: он мастерил марионеток, а затем они оба — он и Марита, — вдували в них жизнь и забавляли толпу в деревнях и на ярмарках.

Жак надевал костюм Арлекина, рисовал себе алый клоунский рот, а жене подводил, не скупясь, ресницы и брови, так что Марита вмиг становилась похожа на томную деву с Востока, чьи антрацитово — чёрные косы пахнут розовым маслом, а кожа сияет ярче червонного золота.

Жак был неплохой актёр; а в Марите всегда жило что-то, заставлявшее вкладывать душу, — всю, без остатка, — в нелепые создания из тряпок, бумаги и потемневшего дерева.

Ведомые их ловкими руками, куклы жили и умирали, хихикали и голосили от горя, влюблялись и исходили желчью, целовались взасос и с треском лепили друг другу пощёчины. Голубоглазые скромницы-пастушки ловко падали прямо в объятия доблестных рыцарей, грозно бряцавших картонным мечом и жестяными доспехами. Романтичные принцы вещали стихами со смелыми рифмами, пели романсы и потрясали плащами из чёрного плюша, побитого молью (плюш играл роль роскошного бархата).

Иногда после всех этих сценок Марита плясала — смуглое чудо, волчок в шелестящем облаке красных и розовых юбок. Поодаль скромно стояла фетровая шляпа, и время от времени кто-то бросал туда медяки. Но этих монет было мало — отчаянно мало. Мало, чтобы купить материал для новых актёров, взамен облысевших и покалеченных; мало, чтобы сменить развалюху — фургон; мало, чтобы хоть иногда вдоволь наесться самим и накормить одряхлевшую верную лошадь.

Но всё это было не так уж важно. У Мариты был Жак, а у Жака — Марита. И у них были куклы — забавный народец, дремавший в старинном сундуке на дне фургона.

Вечные странники, грустные клоуны, с лицами в белой муке вместо пудры… Жак и Марита, Марита и Жак.

Лишь иногда, в бессонные ночи, слушая храп захмелевшего Жака, и баюкая куклу, смотревшую слепо и безразлично, Марита вдруг ощущала холодный тянущий ужас. Ей начинало казаться, что всё это сон, бесконечный и безысходный, сон от которого ей не проснуться. Фургон превращался в тюремную камеру, в гроб; а дорога, бегущая из-под колёс, вела в никуда, в пустоту и туман. Но утром она просыпалась, помадила губы и вновь выходила на гулкую площадь; и смеялась над тем, как их человечки плясали на тонких невидимых нитях, играли в людей на глазах изумлённой толпы.