Стивен Кинг - Полицейский из библиотеки

«„Его особые слезы“. Вот как она назвала их. А потом ее лицо… оно так изменилось. Оно будто покрылось рябью, как это бывает под водой. И я увидел что-то…»

Дейв как-то весь ушел в себя, взгляд его блуждал по ровно расстилавшимся полям, остановился на зерноэлеваторе, но ничего не видел. Руки его крепко сжимали перила крыльца. Они сжимались, разжимались, потом снова сжимались.

«Я не помню, — наконец сказал он. — Или, может быть, я не хочу помнить. Кроме двух вещей: на этом лице были красные глаза, но без век, а вокруг рта свисало очень много каких-то складок, но это была не кожа. Это выглядело… угрожающе. Потом эти складки вокруг рта как-то начали двигаться и, мне кажется, я закричал. А затем все пропало. Все как не бывало. Опять была только Аделия. Она заглядывала мне в глаза и улыбалась, как хорошенькая любопытная кошечка.»

«Не беспокойся», — говорит она. «Тебе и не обязательно все видеть, Дейви. То есть пока ты будешь делать то, что я тебе говорю. Пока ты будешь хороший мальчик. Пока ты будешь хорошо вести себя. Сегодня я очень счастлива, потому что теперь, наконец, нет этого старого дурака. Городской Совет назначит на его место меня, и я буду руководить так, как захочу».

«Да помоги нам всем, господь, тогда», — подумал я, но ничего не сказал. Но и вы бы тоже не сказали, если бы посмотрели и увидели это существо, с пристально глядящими на вас красными глазами, которое лежит, изогнувшись рядом с тобой, в гамаке далеко от города, так далеко, что никто бы не услышал твоего крика, даже если бы ты кричал во все горло.

Немного позже она ушла в дом и вернулась с. теми двумя высокими стаканами, наполненными шотландским виски, и довольно скоро я снова провалился в море на глубину двадцать тысяч лье, где ничто уже не имело значения.

В течение недели она не открывала библиотеку… «с знак уважения к мистеру Лэвину», так она выразилась, и когда она опять открыла ее, «Красная Шапочка» снова висела на двери Детской комнаты. Через неделю или две после этого она сказала, что хочет, чтобы я нарисовал несколько новых плакатов для Детской комнаты.

Он помолчал, а потом продолжал, но уже тише и медленнее.

— Какая-то часть меня даже сейчас хочет все приукрасить, сделать мою роль во всем этом чуть-чуть лучше, чем она была. Я бы хотел сказать вам, что я бился с ней, спорил, говорил, что не хочу быть замешанным в запугивании кучки детишек… но это не было бы правдой. Я делал все, что она мне велела. Да помоги мне, господь, но это было так. Отчасти потому, что к тому времени я и сам был напуган ею. Но большей частью потому, что она одурманила меня. И было что-то еще. И была ьо мне какая-то дурная, отвратительная часть меня — мне кажется, она бывает не у всех, — но, наверное, очень у многих, — которой нравилось все, что она замышляла. Нравилось и все.

Теперь вы, наверное, хотите узнать, что же я все-таки стал делать, но я правда, не могу рассказать вам все. Л на самом деле не помню. Те времена и события, все перемешались, как сломанные игрушки, которые посылаешь в Армию Спасения просто, чтобы убрать это барахло с чердака.

Я никого не убивал. Это единственное, в чем я уверен. Она хотела, чтобы я… и я почти… но под конец я вышел из игры. Это единственная причина, почему я был в состоянии жить в ладу с собой, потому что под конец я смог выбраться из этого. Но часть моей души она унесла с собой, — лучшую часть, может быть — но она никогда не владела ей всей.

Он посмотрел на Нейоми и Сэма задумчивым взглядом. Теперь он казался спокойнее, более уравновешенным, возможно даже умиротворенным, — подумал Сэм.

Я помню, как я зашел туда однажды осенью 1959 года — мне кажется это был 1959 — и как она рассказала, что хочет, чтоб я сделал один плакат для Детской комнаты. Она точно рассказала, что ей нужно, и я довольно охотно согласился. Я ничего такого плохого в этом не видел. В общем-то, мне показалось это как-то смешно. А нужна ей была, видите ли картинка, на которой нужно было изобразить как посередине улицы паровой каток в лепешку раздавил малыша. Под ней должна была быть надпись: «Поспешишь — людей насмешишь! Возвращайте книги, не спеша!».

Мне это показалось шуткой, наподобие того, когда волк гонится по дороге за Бегуном и какой-нибудь товарный поезд или что-то в этом роде делает из него лепешку. Поэтому я сказал: конечно. Она до чертиков обрадовалась. Я пошел в ее кабинет и нарисовал плакатик. На это ушло совсем немного времени, потому что получилась просто карикатура.

Я думал, она ей понравится, но она была недовольна. Ее брови нахмурились, а рот почти исчез. На карикатуре я изобразил мальчика с крестиками вместо глаз, и в качестве шутки изо рта парня, что вел паровой каток, в виде воздушного шарика выходила цепочка слов: «Если бы у тебя была марка, ты мог бы приклеить ее на него и послать как почтовую открытку».

Но она даже не улыбнулась. «Нет, Дэйви», — говорит она. «Ты не понимаешь. Этим не заставишь детей возвращать книги вовремя. Этим их можно только рассмешить, а они и так слишком много этим занимаются».

Тогда я говорю: «Что ж. Видно я не понял, что тебе нужно».

Мы стояли за столом выдачи книг, так что нас никто не видел, я имею в виде ниже пояса. И она протянула руку, взяла меня за бубенчики и посмотрела на меня своими огромными серебристыми глазами и сказала: «Я хочу, чтобы ты сделал это реалистично».

Через пару секунд я понял, что она на самом деле имеет в виду. И когда я понял, я не мог этому поверить. Я говорю: «Аделия, ты не понимаешь, что говоришь. Если бы ребенок действительно попал под паровой каток…»

Она сжала мои бубенчики так, что стало больно — как бы напоминая, как она завладела мной — и сказала: «Я-то понимаю. А теперь ты пойми меня. Мне не надо, чтобы они смеялись, Дейви; мне надо, чтобы они плакали. Так почему бы тебе не пойти обратно туда и не сделать все как надо на этот раз?»

Я вернулся в ее кабинет. Я даже не знаю, что я собирался сделать, но решение очень быстро пришло само. На столе был большой чистый лист для новой картинки, и высокий стакан шотландского виски с соломинкой и с веточкой мяты, а еще записка от Аделии, в которой было написано: «Д. - на этот раз используй побольше красного».

Он серьезно посмотрел на Сэма и Нейоми.

Но ведь она там не успела побывать. Не была там ни минуты.

Нейоми принесла Дейву стакан свежей воды, и когда он вернулся, Сэм заметил, что ее лицо очень побледнело, а уголки глаз покраснели. Но она спокойно уселась и сделала знак, чтобы Дейв продолжал.

«И я сделал то, с чем алкоголики справляются лучше всего», — сказал он.

— Я выпил это и сделал, что мне велели. Какое-то неистовство, что ли, нашло на меня. Я провел за ее столом два часа, работая с набором акварельных красок за пятьдесят, расплескав воду и размазав краски по всему столу и мне было наплевать, куда что попадало. А что у меня получилось, я даже не хотел бы вспоминать… но я так помню это! На ней был изображен малыш, распластанный по всей Рэмпл стрит, его туфли валялись в стороне, а мозги растеклись, как масло, которое растаяло на солнце. Виден был только силуэт водителя парового катка, но он оглянулся, и на лице его была видна ухмылка. И этот тип потом много раз появлялся на плакатных картинках, которые я делал для нее. Он сидит за рулем машины на том плакате, о котором ты, Сэм, говорил, предупреждающем, что нельзя садиться в машины к незнакомым людям.