Энн Райс - Скрипка

– Так что же это? – спросила я.

– Самый прекрасный ресторан в мире, и он находится здесь, под крышей оперного театра.

Я закивала, улыбаясь.

Персидский дворец.

Нам пришлось выйти из театра, потом снова войти, и неожиданно мы оказались в окружении голубой глазурованной плитки, колонн с быками, многочисленных этажерок, заполненных сверкающим стеклом, совсем как в сгоревшем дворце Стефана, тут же я увидела и фонтан с Дарием, убивающим льва.

– А теперь позвольте, пожалуйста, поплакать и мне, – сказала Роз. – Пришла моя очередь. Смотрите, видите персидскую лампу? О, Боже, я хочу здесь остаться навсегда.

– Да, в лесу, – прошептала я. – В старом заброшенном отеле, в одной остановке от подножия Христа.

– Пусть себе плачет, – сказал Мартин, сурово глядя на жену.

Но Катринка оживилась.

– Какое великолепие, – сказала она.

– Этот дворец, видите ли, строился для Дария.

– Смотрите, – тихо произнес Гленн, – люди сидят за столиками, пьют кофе, едят пирожные.

– Мы тоже должны отведать кофе с пирожными.

– Но позвольте вначале показать вам сюрприз. Идемте за мной, – позвала Лукреция. Я сразу все поняла.

Я сразу все поняла, когда мы шли по коридору. Я услышала гул огромных двигателей.

– Это работают охладительные и отопительные системы здания, – пояснила она. – Они очень старые.

– Боже, какая здесь вонища, – сказала Катринка.

Но я тогда ничего не почувствовала. Я видела белый кафель, мы миновали металлические шкафчики. Мы обогнули огромные двигатели с гигантскими старомодными болтами, как на паровых машинах старых кораблей; мы шли все дальше, продолжая тихую приятную беседу.

– Наш сюрприз, – сказал Мариана. – Подземный туннель!

Я рассмеялась, довольная.

– В самом деле? Это действительно туннель? Куда он ведет? – Я приблизилась к воротам. Душа заныла. За проржавленными железными прутьями густая тьма, я взялась рукой за один прут, и ладонь сразу стала грязной.

На цементном полу поблескивала вода.

– Во дворец. Видите ли, через улицу находится дворец, и в прежние времена, когда только что построили оперный театр, хозяева дворца могли приходить сюда этим тайным ходом.

Я прижалась лицом к железному частоколу.

– Какое восхищение, я не поеду домой, – заявила Роз. – Никто не заставит меня вернуться домой. Триана, мне нужны деньги, чтобы остаться здесь.

Гленн, улыбаясь, покачал головой.

– Ты их получишь, Роз, – сказала я.

За решеткой было темно.

– Вы что-нибудь видите там? – спросила я.

– Ничего! – ответила Катринка.

– Там сыро и мокро, где-то, видимо, протекает… – сказала Лукреция.

Выходит, никто из них не видел человека, лежащего с открытыми глазами, из его запястий хлестала кровь. Привалившись к темной стене, стоял высокий черноволосый призрак, он сложил руки на груди и злобно на нас смотрел.

Значит, никто этого не видел, кроме сумасшедшей Трианы Беккер?

Ступай. Прочь отсюда. Иди на сцену, играй на моей скрипке. Продемонстрируй свое нечестивое колдовство.

Умирающий с трудом поднялся на колени, посмотрел вокруг ничего не понимающим одурманенным взглядом; по кафелю струилась кровь. Он поднялся с пола, чтобы присоединиться к своему компаньону, призраку, который довел его до сумасшествия своей музыкой, как раз перед тем, как явиться ко мне.

В воздухе пронеслась искра паники.

Остальные продолжали разговаривать. Пришло время отведать кофе с пирожными и отдохнуть.

Кровь. Она текла из запястий мертвеца. Она текла по его одежде, когда он, пошатываясь, направился ко мне.

Никто ничего не заметил.

Я смотрела за спину этого шатающегося трупа, я смотрела на лицо Стефана, измученное болью. Такой молодой, такой потерянный, такой отчаявшийся. Такой напуганный предстоящим поражением.

Я всегда перед концертом затихаю. Поэтому сейчас на меня никто не обращал внимания. Никто не сказал ни слова. Под таким натиском доброты и впечатлений – старые гримерные, ванные, облицованные красивой плиткой в стиле «ар деко», фрески, незнакомые имена – остальным было не до меня.

На меня напало оцепенение. Я сидела в огромном мраморном дворце, непостижимом в своей красоте, и держала скрипку. Я ждала. Я слушала, как начинает заполняться огромный театр. Тихий рокот на лестнице. Поднимающийся вверх гул голосов.

Мое пустое жаждущее сердце забилось быстрее – играть.

А что ты будешь здесь делать? Что ты можешь сделать, подумала я. И тут снова напомнила о себе та мысль, тот образ, который я, наверное, сохранила в памяти, как сохраняют молитву, – нужно дать ему отпор, и, как бы он ни старался, ему не лишить меня сил, но почему во мне засела эта ужасная мучительная любовь к нему, эта ужасная скорбь, эта боль, такая же глубокая и сильная, как та, что я чувствовала ко Льву или Карлу, или любому из своих ушедших?

Я откинула голову назад, сидя в бархатном кресле, уперлась затылком в спинку, продолжая держать скрипку в мешке, жестом отвергла воду, кофе и закуски.

– Зал полон, – сказала Лукреция. – Мы получили большие пожертвования.

– И получите еще больше, – сказала я. – Такому великолепному дворцу нельзя позволить разрушиться. Только не этому зданию.

А Гленн и Роз продолжали беседовать приглушенными голосами о смешении тропических цветов и палитры барокко, о грациозных европейских нимфах, одетых с непростительной вольностью в камень всевозможных цветов, об узорах паркетных полов.

– Мне нравятся… бархатные одежды, что вы носите, – сказала добрая Лукреция, – очень красивый бархат на вас, это пончо и юбка, мисс Беккер.

Я кивнула, прошептав благодарность.

Пришла пора пройти огромный темный задник сцены. Пришла пора услышать топот наших ног по доскам и, задрав голову, увидеть там, наверху, среди веревок и блоков, среди занавесей и трапов глядящих вниз людей, и детей, да, там наверху сидели даже дети, словно их провели потихоньку в театр и усадили на места слева или справа от громоздких кулис, забитых театральной механикой. Разрисованные колонны. Все, что можно было увидеть в настоящем камне, здесь было нарисовано.

Море становится зеленым, когда закручиваются барашки волн, и мраморная балюстрада выглядит как зеленое море, а здесь нарисована зеленая балюстрада.

Я заглянула в зал сквозь щелку в занавеси.

Партер был заполнен, в каждом красном бархатном кресле сидел нетерпеливый зритель. В воздухе порхали программки… простые заметки о том, что никто не знает, что именно я буду играть, как и того, когда я закончу, и все такое прочее… При свете люстр сверкали бриллианты, а за партером поднимались три яруса огромных балконов, в каждом из них зрители с трудом протискивались на свои места.