Нина Воронель - Готический роман. Том 2

Что такое она брякнула, о чем проболталась? Ури старательно прокрутил в памяти только что записанную ленту с их разговором – вроде бы, ничего криминального там не было. Однако она сама заметила, что сболтнула что-то невпопад, – значит, надо проанализировать ее последнюю фразу и найти в ней занозу. Ури повторил про себя эту фразу снова и снова, окончательно убеждаясь, что самым подозрительным было слово «случайно». Оно прозвучало фальшиво и разоблачающе, явно указывая на кого-то, кто за последнее время умудрился пробить брешь в ненависти Клары к Вагнеру. В этом, однако, тоже не было ничего криминального, чего же она так испугалась?

Снова грянула музыка, возвращая Ури к шумной реальности банкета. Погрузившись в свои расчеты, он даже не заметил, как рядом с ним оказалась Лу. Она пристроилась на стуле Дениз, которая куда-то исчезла. Он поискал ее глазами и нашел: скорчившись под роялем, она удерживала непослушную подушку под ногами миссис Муррей, которая, старательно прислушиваясь к командам Толефа, наяривала в четыре руки с ним что-то бурное, кажется, увертюру к «Летучему Голландцу».

– Благодарю вас! – сказал голос Яна за спиной Ури, и музыка смолкла.

– В этом отрывке ясно звучит тема смерти, любимая тема Вагнера, – произнес Ян, словно читая лекцию, и Ури понял, что, задумавшись, он что-то пропустил. Он обернулся – Ян, мерно взмахивая рукой в такт словам, шагал по паркетным елочкам между камином и роялем, – взад-вперед, взад-вперед, как маятник.

– Вы не замечали, что мы, северяне, рожденные от предков, тосковавших по солнцу в сумрачных европейских лесах, можем ощущать истинный вкус жизни только на острие ножа? На грани гибели, на краю пропасти? Спросите хоть у Толефа – почему ему становится хорошо только после трех бокалов шампанского?

– Четырех, – поправил Толеф, поднимаясь из-за рояля, чтобы взять со стола еще один бокал.

– Именно эта особенность арийской души приводила Вагнера в трепет, как совершенно чуждая и непостижимая.

– Почему чуждая? – усомнилась Лу.

– Ведь вы считаете Вагнера антисемитом, не правда ли? – спросил Ян у Клары, игнорируя Лу. Клара молча кивнула, глядя на него завороженно, как кролик на удава.

– А вам не приходило в голову представить антисемитизм Вагнера как обратную сторону его скрытого еврейства? Как специфическое проявление хорошо известной в психологии еврейской самоненависти?

Ури насторожился – совсем недавно он читал нечто подобное.

– Ну и цирк! Вагнер – еврей?! – засмеялась Лу, но Ян умоляюще поднял руку, призывая всех к тишине:

– Еще Ницше писал об этом, за что Вагнеры рассорились с ним навеки.

– Ницше, тоже мне авторитет! – снова усомнилась Лу. – Небось, сводил какие-нибудь счеты.

– Ладно, забудем про Ницше, – легко согласился Ян. – Я приведу вам другое доказательство, физиономическое, так сказать. Я ведь архивный червь, и, заинтересовавшись этой темой, я нашел и наклеил рядом два портрета. На одном – Рихард Вагнер собственной персоной, сфотографированный на склоне лет, на другом – его отчим, художник Людвиг Гейер, который, будучи другом семьи, женился на овдовевшей матери Рихарда, когда младенец еще не достиг и полугода. Многие биографы утверждают, что он – отец Рихарда. И впрямь, сходство этих двоих поражает воображение. Разница между ними только в возрасте, все остальное неотличимо: глаза, нос, складка губ, овал лица. И не меньше поражает имя отчима – Гейер. Известно, что многие немецкие евреи носили имена городов, а ведь под Дрезденом, где родился Вагнер, есть городок Гейер. Да и сам Рихард до тринадцати лет носил фамилию Гейер…

– Великий Вагнер – Рихард Гейер? – ахнула Лу.

– Именно так. Создателем новой немецкой оперы мог бы стать Рихард Гейер.

– Ну Ян, – восхищенно выдохнула Лу – вы даете! Вы что, тоже антисемит?

– Глупости, – рассердился Ян, – из чего это следует?

– Из того, что вы хотите смягчить вину антисемита Вагнера.

– Ну уж и вину, – вступился норвежец то ли за Вагнера, то ли за Яна, – ведь Вагнер никого не убил. А такой мелкий грех, как антисемитизм, можно простить человеку, который написал эту музыку.

– Да и антисемитизм ли это? – воздел руки Ян. – Он ведь всего-навсего хотел открутиться от собственного еврейства…

«…а это, в конце концов, желание вполне простительное», – процитировал про себя Ури, чувствуя, как холодная рука сжимает сердце. Это место из дневника Карла произвело на него сильное впечатление, и он хорошо его запомнил, – там все было именно так. Разве что вместо «откреститься от своего еврейства» Ян сказал: «открутиться». Зато все остальное повторил точно, особенно про два портрета, наклеенных рядом. Да нет, это просто случайное совпадение. Кто, кроме Ури мог прочесть дневник?

Ури прижал локтем свою неразлучную рабочую сумку, чтобы ощутить прикосновение лежащей в ней жесткой пачки листков. Все было в порядке, листки были на месте, разве что кто-нибудь их подменил. Правда, неясно, зачем. Преодолевая настойчивое желание открыть сумку и взглянуть на шифрованные страницы дневника, Ури постарался сосредоточиться на чем-нибудь другом, например, на том, что говорил Ян. А Ян увлекся своим рассказом:

– …эта революция в Дрездене только называлась революцией. Был там робкий мятеж, скорей, сотрясение воздуха, чем реальное восстание. Когда прусские войска подошли к Дрездену, революционная армия рванула оттуда, наложив со страху полные штаны. Но восставшие и прусской армии не дождались бы, они бы разбежались еще раньше, если бы на их голову их не возглавил русский богатырь Мишель Бакунин. Кто-нибудь из вас о нем слышал?

– Не тот ли это Бакунин, который боролся с Карлом Марксом за первое место в «Интернационале»? – вдруг оживился ископаемый старец, до того мирно дремавший на диване, уронив голову на плечо преподобного Харви.

– Тот самый! – обрадовался Ян. Он говорил легко и вдохновенно, никогда раньше Ури не видел его в таком приподнятом настроении:

– Именно на него кивают некоторые биографы Вагнера, пытаясь объяснить, зачем главному дирижеру дрезденской королевской оперы, изрядному трусу и прожигателю жизни, понадобилось губить свою карьеру на баррикадах.

– И зачем же? – перебила Яна Лу, но он не рассердился, он был слишком захвачен волной собственного красноречия.

«Неужто слишком много выпил?» – подумал Ури.

– А затем, что он был влюблен в Бакунина.

– Как это – влюблен? Он же был ужасный бабник! – ворвалась в беседу молчавшая до сих пор супруга профессора де Витри.

– Он пытался выглядеть бабником, но кем он был, вовсе неясно. А вот Бакунин никогда бабником не был. Он избегал женщин, зато его всегда и всюду сопровождал очередной молодой друг, страстно увлеченный его революционными идеалами. Известный пианист Адольф Райхель даже оставил ради Мишеля молодую жену и довольно долго следовал за ним по всей Европе.