Мария Барышева - Искусство рисовать с натуры

— А сколько времени-то сейчас? — Наташа снова посмотрела на небо, на высоко стоящее солнце. — Часа два, да? Быстро я управилась.

— А?! — вырвалось у Славы, потом он отвернулся и пробормотал: — Да, дела!

— Ты что? — с тревогой спросила она, разминая затекшие от работы пальцы, и Слава искоса взглянул на нее.

— Да, заработалась ты на славу, лапа! Сколько времени!.. Ты и вправду не знаешь?! Четыре дня прошло!

— Не может быть?! — воскликнула Наташа, побледнев. — Мне казалось, час, не больше! Мне сейчас даже кажется, что ничего и не было… что вообще времени не было.

— Зато я тут время хорошо ощущал! — в его голосе появилось легкое ехидство, потом он снова повторил изумленно: — Я никогда такого не видел. Ты стояла, рисовала, как одержимая, ни на что не реагировала, словно в трансе… Как ты ночью-то видела, я не понимаю?! Народ тут в две смены стоял, у меня уже круги перед глазами, не соображаю ничего… месяц теперь отсыпаться буду… Но ты-то как?! Как это вообще возможно?! Ленка, знакомая моя, медсестра, тебе несколько уколов вкатила… что-то там — глюкоза, хлористый… и ты ничего не почувствовала, ничего, ты просто вот так стояла и рисовала, рисовала… ты даже, — он вдруг густо покраснел, — ну, это… в общем, не хотелось тебе никуда! Как это возможно?! Тебя словно и не было здесь!

— Меня и не было, — подтвердила она глухо, глядя на асфальт и вспоминая лица, далекого предка, вселенные цвета… Было все это на самом деле… или все — лишь ярчайшая галлюцинация длиной в четыре дня? Ответа на этот вопрос она не получит никогда… возможно только, если взглянет на свою картину. Но делать этого нельзя.

— Ладно, — резко сказал Слава, — все это потом. Давай, я отведу тебя домой. Пашки еще нет… Ленка тебя осмотрит, скажет, что нам с тобой дальше делать. Давай уйдем, Наташ. И тебе здесь незачем сидеть… и люди, понимаешь? Люди-то задают вопросы… Я не знаю, что теперь делать, я не знаю пока, что им сказать. Сможешь встать?

Наташа медленно поднялась, опираясь на Славину руку. На глаза ей упала прядь волос, она недовольно тряхнула головой, чтобы отбросить волосы назад, но тут же, вздрогнув, перекинула волосы обратно, растерянно глядя на пепельно-серебристую, словно припорошенную инеем прядь.

— Мои волосы, — прошептала она и пропустила прядь сквозь сжатые пальцы, словно это могло стереть чужой цвет и вернуть прежний, каштаново-рыжеватый. — Слава, мои волосы!

Слава молча обнял ее, прижимая лицо к своему плечу и заставляя замолчать, и она наконец-то дала волю слезам, чувствуя ужас и какое-то омертвелое равнодушие одновременно. Дорога вырвала из ее жизни четыре дня и состарила на много лет — и дело тут было не только в поседевших волосах.

— Я не хотел тебе сейчас говорить, — сказал он. — Ну, не расстраивайся — это всего лишь волосы, да и то треть головы. Перестань, хуже ты от этого не стала. Ну, подумаешь, покрасишь — большое дело! Ты же такое сотворила, а о волосах печалишься! Ерунда это все, Натаха!

— Вот именно — сотворила! — она вырвалась и замотала головой. — Боже мой, Слава, я не знаю… Может нам еще только предстоит понять, что я сотворила на самом деле!

— Но дорога-то в картине? — осторожно спросил Слава. — Ты же сама сказала.

— Вот именно, в картине, — Наташа вздрогнула, вспомнив что-то, и внимательно посмотрела на Славу. — Послушай, помнишь, та компания на тебя накинулась? Помнишь, ты тогда подошел ко мне и вдруг обернулся. Почему? Что тогда случилось?

— Я увидел твое лицо на картине… увидел тебя, — Слава замялся. — Ну, не знаю… но почему-то мне показалось, что ты… словно что-то сейчас случится… словно ты предупреждаешь о чем-то. Так и вышло.

— А потом?

— Потом ты себя стерла, что-то другое нарисовала. А что?

— Тогда понятно, — пробормотала она. — Тогда понятно. Отведи меня домой, Слава. Здесь все закончено. Отведи меня домой и как можно быстрее. Теперь я и в самом деле чувствую, что прошло четыре дня. У-ух! Отведи меня домой!

— А где теперь твой дом?

— Не знаю, — Наташа вздохнула и обернулась, посмотрела на исчезавшую вдали дорогу, потом повторила: — Не знаю.

Погода на День города была солнечной, мягко теплой, прозрачной, праздничной — словно природа сама расщедрилась городу на подарок, заперев где-то ветер, тучи и холод и слегка приглушив жар солнца. И город принял подарок с благодарностью и пользовался им вовсю — город праздновал от души, веселясь на много дней вперед. Гладкое море сверкало огромным искрящимся бриллиантом, и отовсюду летела музыка — и магнитофонная, и живая — строгая духовая и простецки-народная, и всюду гуляли люди, разговаривая и смеясь — тоже по-праздничному.

Наташа облюбовала себе одну из множества скамеек под высокими акациями и блаженствовала, то разглядывая нарядных прохожих, то наблюдая, как на небольшой площадке неподалеку мальчишки и девчонки, не старше тринадцати лет — красивые, изящные, в танцевальных костюмах — лихо отплясывают латиноамериканский танец. Стремительно мелькали голые ноги и улыбающиеся, захваченные танцем лица, стучали каблуки, и рассыпалась горохом солнечная, экзотическая музыка. Зрелище было чудесным и удивительно ярким, резко контрастируя с тем, что Наташе до сих пор доводилось видеть, и она невольно улыбалась, раздумывая над тем, что ей делать дальше.

Прошло четыре дня. Она снова работала в своем павильоне, но знала, что это уже ненадолго. И не из-за того, что Виктор Николаевич теперь косился на нее с подозрением, ожидая либо нового грабежа, либо новых травм, которые бы в самый неподходящий момент помешали ее работоспособности, — прежняя жизнь теперь казалась ей чужой одеждой, которая уже не по размеру. Следовало понять, какой ее одежда должна быть теперь.

После разговора с Пашей — сложного и достаточно мучительного для обоих, потому что один из них никак не мог понять, почему его бросают, а другой — почему его никак не могут отпустить — она отвезла все свои вещи на старую квартиру — до тех пор, пока не сможет снять где-нибудь комнату. Место для нее было только в комнате Дмитрия Алексеевича, но жить в опустевшем логове деда было жутко и больно. Большой сундук-идол стоял запертым на ключ, и так должно было быть всегда. И теперь, всю жизнь Наташе предстояло, сменив на этом посту деда, охранять старые и зловещие неволинские сокровища.

Картину с заключенной в ней Дорогой Слава забрал во, как он выразился, «временно надежное место». Но это было ненадолго.

После того, как в тот день Слава отвез Наташу домой, к матери, он больше не появлялся, не звонил, и это было больней всего — теперь, кроме матери, он оставался единственным родным человеком — помимо всего человеком, которого она уважала и которому теперь доверяла безраздельно. Но Наташа понимала, что обвинять Славу в этом не только бессмысленно, но даже несправедливо. Он сделал очень много, и она была глубоко благодарна ему. Но теперь… что теперь? — у Славы была своя жизнь, да и после того, что узнал о Наташе и обо всем, что было с ней связано, — более того, непосредственно с этим соприкоснулся — глупо было бы рассчитывать на какие-то дружеские отношения. Наташа была опасна и знала это. А оттого ей было особенно горько.