Мария Барышева - Искусство рисовать с натуры

— Ну вот! Смотри-ка, Наташ, опять сломалась!

Две девушки с риском для жизни перегнулись через балконные перила, разглядывая беспомощно застывший посреди дороги «жигуленок-шестерку». Старенький, с грязными разводами на белых боках, с поднятым капотом, точно с раскрытым ртом, «жигуленок» отчего-то напоминал дряхлого старика на приеме у дантиста. Сам дантист-шофер, согнувшись, ковырялся в моторе и, судя по долетавшим даже до четвертого этажа звукам, отчаянно сквернословил. Девушки переглянулись, и одна из них рассеянно и немного раздраженно пожала плечами. Этот жест нисколько не смутил ее подругу.

— Ну и что, по-прежнему будешь утверждать, что все вокруг исключительно реально и объяснимо?! А это как же?

Она усмехнулась, но усмешка тотчас нырнула куда-то вглубь и, как рыба оставляет после себя всплеск да круги на воде, оставила улыбку — легкую, немного искусственную — слишком часто ее использовали как презентабельную обертку для чувств, которые показывать было негоже.

— Что «это»? — спросила Наташа равнодушно и устало, и голос ее звучал настолько серо и невыразительно, что казался неживым, не человеческим. Она отпила глоток томатного сока из большой щербатой кружки и провела ладонью по лицу, словно смахивая невидимую паутину, словно пытаясь его разгладить, вернуть ему свежесть. — Ну, машина сломалась. Это что, паранормальное явление?! Вечно ты, Надька, ударяешься во всякую мистику!

— Опаньки! — удивилась Надя, но на подругу не посмотрела, продолжая внимательно ощупывать взглядом «жигуленок». — Я ударяюсь в мистику?! Какая гнусная клевета! Натуля, я документалист. Я — человек факта, понимаешь? И я сообщаю тебе факты. На этой чудной дорожке, возле твоего патриархального дворика по неизвестной мне причине машины гробятся просто пачками. То об столб, то друг о друга, то просто ломаются. Просто какой-то Бермудский треугольник для транспорта.

— Глупости! — сказала Наташа и раздраженно почесала плечо — оно недавно сгорело после долгого времяпровождения в очереди за дешевыми помидорами, и теперь кожа слезала отвратительными лохмами. Надя покачала головой и быстро, как-то воровато слизнула «усы» от томатного сока над верхней губой.

— Это не глупости, Натуля. Вся штука в том, что каждую неделю я вижу на этой дороге либо сломанную машину, либо яичницу из машин, и это, знаешь ли, вызывает у меня соответствующие вопросы.

— ДТП бывают сплошь и рядом! — заметила Наташа рассеянно, думая о том, что пора бы уже заняться готовкой ужина, только вот из чего его готовить? И опять же — готовить ли только на вечер или так, чтобы еду можно было растянуть еще на день? Да нет, бессмысленно — все равно Пашка заявится и все слопает, ни с чем не считаясь. Деньги да прожорливый муж — вот о чем ей следует беспокоиться, а Надька лезет со своими бредовыми мыслями — тоже мне, блин, генератор идей, мятущаяся интеллигенция, творческая личность! Конечно, у Надьки хватает времени, чтобы забивать мозги разной ерундой! Ей-то проще — нет у нее прожорливого мужа! Впрочем, денег у нее тоже нет. Вот уже несколько лет Надя, рассорившись с родителями, снимала крошечную однокомнатную квартиру в старом районе, не принимая от родителей никакой помощи, а с папой, подполковником милиции, не общалась совершенно.

Шофер внизу грохнул крышкой капота, в сердцах ударил по ней плашмя ладонью, потом сел, скрестив ноги, на бордюр и закурил. Наташа не видела его лица, и сверху, отсюда, шофер казался маленьким и сердитым Буддой, восседающим на алтаре и раздумывающим, не нарушить ли одну из своих заповедей. Наташа улыбнулась — улыбкой призрачной и неумелой — она, в отличие от подруги, улыбалась редко, почти разучилась делать это простое движение, и губы подчинялись плохо, неохотно, словно чужие. Как странно выходит — в сущности, жизнь она видела по-настоящему, в цвете, со звуком, с запахами — живую, объемную жизнь — только стоя на своем балконе. И вовсе не впустую подшучивает над этим Надька, называя Наташин балкон «Вершиной мира». Только выходя на балкон, снимает Наташа свои непрозрачные очки будней — и вот она жизнь — там, внизу — такая бесстыдно и завлекательно яркая и наглая. Вон она, там — бродит в платье из горячего воздуха и пыльных вихрей, бродит в обнимку с южным ветром, в облаках духов из бензина, дыма от летних пожаров и аромата поспевающих в садиках у дома абрикосов, хохочет с загорелой молодежью, шумит колесами машин и листьями многолетних платанов, треплет загривки дворовым псам и стравливает голубей на карнизах. И везет же таким, как Надька, — они бродят с этой девчонкой рука об руку, пусть даже она им не слишком нравится, пусть даже она и не дожидается от них комплиментов — все равно. Для нее же, Наташи, стоит спуститься на улицу, эта девчонка исчезает, и все сливается в сплошное серое нечто — все равно, что просматривать видео-кассету по выключенному телевизору.

— Э, Земля на связи!

— Что?! — встрепенулась Наташа, чуть не уронив кружку — вот было бы радости соседскому белью! — А?!

— О, нас слышат?! Как не так давно сказал один классик: «Я погрузился в думы, так что отвалите!» Так что ли?! — Надя снова старательно укутала лицо в добродушно-улыбчивое выражение, но Наташа знала, что если копнуть, вскроется раздражение, — Надя очень не любила, когда ее слова пропускали мимо ушей. — О чем задумалось, прелестное дитя?

— Да думаю, что Пашке на ужин сготовить — ведь опять голодный заявится.

Добродушная улыбка Нади смазалась — подтекло немного ехидства. Она тщательно поправила свои светлые вьющиеся волосы, безжалостно стянутые в строгую «ракушку».

— Ах, да, Паша свет-Михалыч! Знаешь, мне ваша семейная жисть чертовски напоминает сцену стриптизбара.

— Почему это?

— Ну, Пашка как шест, а ты вокруг него крутишься и раздеваешься, раздеваешься…

— Ну, хватит! — Наташа сердито брякнула кружку о подоконник. — Моя семейная жизнь тебя никаким боком!