Мария Барышева - Искусство рисовать с натуры

Она снова повернулась и посмотрела на дорогу. Проехала еще одна иномарка — красивая, блестящая, важная — проехала и скрылась за домом. Протарахтел грузовик, оставив после себя уродливую тучу пыли и выхлопных газов. Что-то лежало на дороге, похожее на скомканную тряпку — лежало ближе к бордюру. Наташа пригляделась — да, вроде дохлая кошка. А ведь если б шла мимо — не заметила. Внизу, у подъезда деловито бегала небольшая собака, что-то вынюхивая в пыли и непрерывно крутя хвостом, — Дик, принадлежавший Виктории Семеновне, пенсионерке со второго этажа. Забавный, симпатичный пес, но его родословная была темным лесом даже для кинолога экстракласса — что-то в нем было и от ризеншнауцера, и от шотландской овчарки, и от спаниеля — дальше угадывать уже было невозможно. Пожалуй, единственным недостатком Дика была любовь к молчаливым гонкам за машинами, и Наташа, да и другие, тысячу раз твердили Виктории Семеновне, чтобы она не отпускала собаку одну. Без толку.

— Жарко, — сказала Наташа без всякой видимой связи, выпустила перила и опустилась на теплый пол. — Хочешь еще сока?

— Нет, — сказала Надя и поправила светлую юбку, задравшуюся выше положенного. — Мне скоро на съемку, а от томатного сока мало ли что может приключиться. Клиент не поймет.

— А что снимаешь?

— Так…, - Надя махнула рукой. — Отель «Лазурный». А?! Как солидно звучит! Рекламу поедем делать. Не знаю, чего они к нам обратились — с бодуна что ли. Им бы в ТРК «Центавр» или в «Пирамиду». Или им нужна реклама похуже?

— А что на работе?

— А что там может быть? На работе, Натуля, как в известном мультике, — телевидение «Борей» — воды нет, еды нет, денег нет, населено корреспондентами.

— А денег так и не дали? Вам за сколько должны — за два месяца?

Надя фыркнула презрительно.

— За три. Шеф сегодня на совещании заикнулся — мол, может, сегодня будут. Ну, мы положенное время выждали и в бухгалтерию веселой толпой — разузнать, что да как. А бухгалтера засели там и не открывают. Ну, мы, конечно, в дверь, кричим интимными голосами: откройте, мол, люди добрые, а то щас дверь вынесем. Народ-то злой, половина с бодуна — у нас ведь как зарплаты нет, так все в запое. В общем, смотрелось достаточно жутко. Ну, шеф, конечно, прибежал: ах, мои любимые сотрудники, да что ж вы так плохо себя ведете и ни хрена не снимаете?! Сотрудники начинают орать про деньги, а он с таким лицом слушает, ну просто святой Себастьян под градом стрел. Я, говорит, только намекнул, а денег, родные, нет, так что валите, гады такие, работать! Вам, говорит, вообще, зачем деньги? Особенно бабам? Баб должны мужики обеспечивать, спонсоры всякие, а работать им надо не ради денег, а для души. Душа, а, каково?! Принеси как ты мне все-таки сока, — сказала вдруг она таким тоном, словно попросила водки.

Наташа подхватила кружки и ушла на кухню. Достала из отчаянно дребезжащего холодильника тяжелый трехлитровый бутыль, и бутыль приятно, прохладно булькнул. Наливая сок, она вдруг обнаружила, что думает о стоявшем недавно у обочины «жигуленке» — беспомощном, словно пойманным дорогой, вросшим в нее, точно щепка в лед. Дохлая кошка у бордюра, отданная в полное распоряжение мухам и солнцу. Старые платаны, нависшие над дорогой, — что они видели, что знают?

Ну, Надька!

Наташа прошла на балкон и протянула холодную кружку подруге, и та схватила ее и сделала большой глоток, и ее язык медленно проехался по верхней губе, тщательно стирая остатки сока, и она так задумчиво заглянула в кружку, будто там, в густой красной жидкости плавало нечто очень важное, возможно даже смысл жизни. Потом ее взгляд перепрыгнул на большие, с овальным циферблатом наручные часы, и она поставила кружку на подоконник.

— Ой, мне пора! Все, Натаха, пока. А ты знаешь что: понаблюдай за этой дорогой… Ну… просто так… хоть по минутке в день. Ты мне не веришь, так убедись сама. Как тебе, кстати, часики, а? — Надя довольно помахала рукой. — Круто?! Славик осчастливил — из Москвы привез. Хороший мальчик!

Стремительно прошла она через квартиру, обула туфли, глянула на себя в зеркало, подмигнула себе же, поправила прическу и открыла дверь.

— Ты знаешь, древние… не помню, кто… были чертовски умные люди, — сказала она, уже стоя на лестничной площадке. — Они говорили: вершины горы достигает тот, кто идет к ней, а не стоит внизу и говорит: какая, блин, высокая гора!

— До свидания, Надя, — сказала Наташа с улыбкой и закрыла дверь.

Она вернулась в свои комнаты, наполненные тишиной и вещами, и некоторое время бездумно бродила туда-сюда с зажженной сигаретой в пальцах. Она не курила ее, просто держала в пальцах, и сигарета пылила пеплом по чистому полу. Мысли в голове лезли друг на друга, как тараканы в банке. Визиты Нади всегда выбивали ее из колеи, и требовалось время, чтобы вернуться в эту колею. Вот единственный недостаток выходных — волей неволей начинаешь размышлять о жизни, а ни к чему хорошему это не приводит — одно расстройство.

Наташа остановилась, сердито посмотрела на рыжий ящичек этюдника, втиснутый в щель между стеной и шкафом, и ногой задвинула этюдник подальше, чтобы глаза не мозолил. На верху этого шкафа лежат картины — все ее картины (Пашка называл их «картинками» и относился, как к чему-то по-детски забавному), разложенные по нескольким папкам — вся прошлая жизнь, завязанная шнурками, заточенная в плотный картон. Это всего лишь прошлое, она к нему не вернется; оно так же мертво, как листья в гербарии. Зачем она хранит эти картины — для проформы что ли?

Наташа выбросила истлевшую сигарету и ушла на кухню, и будничные хлопоты, словно гильотина, отсекли от нее все назойливые мысли. Она резала, мыла, чистила, скоблила, терла и о разговоре с подругой вспомнила только, когда вышла на балкон, чтобы развесить выстиранное белье. Расправляя на веревке мокрую простыню, она мельком глянула на дорогу. Дорога была пуста.

Пашка как обычно пришел поздно — Наташа уже собиралась ложиться спать — пришел хмурый, осунувшийся, пахнущий пивом. Даже не раздеваясь, он сразу же сел за стол и начал торопливо поедать борщ и макароны по-флотски — сначала одну порцию, потом вторую. Наташа в трусиках и короткой майке сидела напротив, пила чай и говорила что-то незначительное, украдкой наблюдая за мужем — как он поддевает макароны вилкой, отправляет их в рот, жует и глотает. С некоторых пор то, как муж ест, начало вызывать у нее отвращение, и это ее пугало. Раньше Наташе было все равно — ест и ест — но вот теперь отчего-то противно до тошноты смотреть, как он откусывает хлеб, как открывает рот, чтобы отправить в него новую порцию, как жует, слегка причавкивая, как дергается его кадык при каждом глотке. Что это значит? Она его разлюбила? Или что? Она ведь любила его раньше. Любила, но как это… ощущалось? Что она сейчас испытывает к мужу? Наташа не могла подобрать обозначения этим чувствам — каким-то неживым, аморфным — может это быт высосал из них все соки? Интересно, Паша тоже испытывает к ней подобные чувства? Или уже вообще никаких не испытывает? Хмурясь, смотрела она на склоненную русоволосую, коротко остриженную голову мужа.