Мария Барышева - И любовь их и ненависть их…

Подруга оказалась дома. Дверь Кире открыла растрепанная, зареванная, полупьяная девица. На требование позвать Рому, она, тускло глядя на гостью, сказала, что Рома умер.

— От чего он умер?! — взволнованно спросил Витька. — Она сказала?!

— Врачи ей сказали — асфиксия, — пробормотала Кира. — Сказали, он задохнулся. Девка сказала, что пришла домой, а он уже был мертвый. Говорит, почернел весь и лицо страшное. Я домой, а тут отец позвонил и сказал…сказал… Кто это все делает?! — вдруг закричала она на весь бар, перепугав посетителей. Юлька снова начала ее успокаивать, а мы смотрели друг на друга, и на всех лицах был ужас. Первобытный, животный ужас.

А потом мы встали и ушли из бара. Женька сунул Киру в свою машину и уехал, а мы разошлись, не глядя друг на друга и не прощаясь. Мы разошлись, и каждый ушел один.

Дальше начался кошмар.

Знаете ли вы, что такое жить на плахе, под топором, который вот-вот должен опуститься? Что такое жить в постоянном страхе? Жить, постоянно оглядываясь, а оглядываться еще страшнее, чем смотреть только вперед? Серые дни и ночи, полные ожидания… Любой телефонный звонок как весть о новой смерти. Знание того, что нечто прячется где-то у тебя за спиной. Силы зла всегда таятся за нашей спиной, приходят к нам тайком, по-воровски, и, когда ты этого не ждешь, срезают твою жизнь, как воры кошелек. Неважно, в каком облике придет зло, низменны его цели или благородны — оно никогда не будет вести честную игру, никогда не вызовет тебя на дуэль — нет, оно нанесет свой удар раньше, чем ты успеешь увидеть его лицо. Наши жизни походили на струны, наш страх — на смычок, и нечто водило им по струнам все быстрей и быстрей, с улыбкой слушая мелодию отчаяния и раздумывая над тем, какая струна оборвется первой. Вот что самое страшное — теперь я могу сказать это совершенно точно — вот чего боятся больше всего — не убийц-маньяков, не клыкастых монстров, не Сатану и иже с ним — боятся неизвестности. Вот он, самый страшный монстр, о котором ничего не знаешь наверняка и который может напасть на любого. Мы не знали точно, от чего погибли ребята. Возможно, если б знали, было бы легче. Реальность всегда лучше, хоть и самая паршивая.

Вот так, время текло, переливаясь из одних суток в другие, а мы ждали. Но ничего не происходило. Нечто, показав нам свою мощь, затаилось надолго, питаясь нашим страхом. Прошел один месяц, второй, настало лето, душное и пыльное — самое горячее и невеселое лето в моей жизни. Я перешла на следующий курс только чудом, с ужасными оценками. Юлька развелась. Лешка бросил мединститут и целиком отдался компьютерам. Витька все никак не женился. Женька бывал в городе наездами, много и громко пил и разнес два бара. Люда жила затворницей. Кира вместе со своим крутым мэном собиралась в Москву.

Мы все перезванивались и довольно часто, но отнюдь не из дружеских побуждений. Звонки были проверкой — все ли живы? Не пора ли прятаться? Не пора ли бежать? В конце концов, мы были всего лишь людьми. Мы боялись умирать. И каждый боялся по-своему, каждый мучился в собственном аду.

Хорошие, открытые разговоры у меня получались только с Юлькой и Витькой. Иногда мы встречались и бродили вместе по улицам города, как потерявшиеся дети, и вместе нам было не так страшно. Иногда к нам присоединялся Женька, когда бывал в городе, буйный и веселый, но веселье было отчаянным, как крик ужаса, переложенный на мажорный лад.

Мы снова стали компанией, но это уже была не та компания безумствующих подростков — мы встречались ради спокойствия, душевного равновесия, взаимной поддержки, которые научились ценить за это время. И наши отношения были искренними и честными, потому что теперь мы знали, чего стоит каждый из нас.

Так продолжалось до августа, а потом нечто огляделось и поняло, что настало подходящее время. И выпрыгнуло из своей засады, избрав того, кто потерял бдительность. То был очень жаркий август, месяц больших пожаров, месяц, коронованный огнем. И самый страшный августовский пожар был в одном из богатых особняков на окраине города, красивой игрушке с башенками и арками. В этом пожаре погибла Кира. Москва ее так и не дождалась.

Холоден, холоден мир без надежды и холодны сердца, которые бьются в этом мире. Смерть Киры мы восприняли с туповатым безразличием. Для нас это была не смерть, а лишь еще одна исчезнувшая ступенька, отделявшая нас от неизбежного. Казнь продолжалась — теперь это было аксиомой и не требовало доказательств. Окружающее стало склепом и мы были похоронены в нем заживо, и неизвестно, сколько еще продлится агония. Мы продолжали встречаться, отчаянно цепляясь друг за друга. К нам теперь присоединилась Людка, но Людка изменившаяся. Да, она по-прежнему панически боялась, но она стала намного человечней. Все мы тогда менялись, но еще не замечали этого. Мы были куколками в тугих коконах страха.

Колесо вертелось все быстрее и быстрее. В сентябре Лешку сбила машина — ночью, на пустынной дороге. Что Лешка делал там посреди ночи и откуда взялась эта машина, никто так и не узнал. Нечто улыбалось нам из темноты за нашими спинами. Оно знало, как до нас добраться.

Эта смерть и подвела нас к критической точке, к тому моменту, когда все страхи мира превозмогает усталость. Наши коконы треснули. Мы устали бояться. Устали жить в ожидании. Если б мы знали, где именно притаилась наша смерть, мы бы пошли туда, пнули ее в бок и предложили бы заканчивать эту канитель. Но только она должна была забрать нас лично, своими руками. Мы не хотели делать работу за нее. Мы не помышляли о самоубийстве.

И вот он, тот самый последний день, о котором я рассказываю подробно. Ноябрьский день — хмурый, но теплый. Природа иногда, верно сама не зная отчего, дарит такие деньки среди предзимнего холода — чистые, теплые и немного печальные, как чьи-то оброненные хорошие воспоминания. Мы медленно брели по одной из улиц нашего старого района, и было нас четверо, потому что накануне Женька, недавно снова навестивший наш город, влетел в аварию. Он был еще жив, но в больнице нам сказали, что это ненадолго и ничего уже тут не поделаешь. Мы брели подавленные, в холодном отчаянии. Женька уходил, и мы ничего не могли для него сделать. Я уже говорила, что наши коконы начали лопаться, мы устали бояться, и страх больше не заслонял от нас мир. Мы научились ценить чужую жизнь. И Женька был нашим другом. Но помочь ему мы не могли.

Версий у нас уже не осталось. Растения не были замешаны в трех последних смертях. Пожары и ДТП происходят сплошь и рядом. Смерть Ромки вообще осталась неразгаданной. У нас не осталось версий, у нас не осталось ничего.

— Ну, вот и пришли! — угрюмо сказал вдруг Витька.

Сами того не заметив, мы забрели в наш старый двор и теперь стояли под большим платаном, где когда-то все и началось, где когда-то собралась резвая, молодая стая, готовясь позабавиться чужой болью. Мы стояли под платаном и смотрели друг на друга, и нас было так мало… Хотелось опуститься на землю и сидеть так уже до конца. К чему двигаться, к чему разговаривать, к чему размышлять? Мы так устали, словно прожили несколько сотен лет. Нами овладела глубокая апатия.