Кингсли Эмис - Лесовик

– Я же не разыграл все это, – сказал я. – В таких ситуациях мужчина просто не способен притворяться.

– Милый, я знаю. Я другое хотела сказать. Просто, если взглянуть со стороны… – Она нащупала мою руку под одеялом. – Как думаешь, тебе удастся заснуть?

– Надеюсь, удастся. Только объясни мне одну вещь. В двух словах.

– Что именно?

– А то никак из головы не выходит. Расскажи по порядку, что произошло, когда я вышел. Если не узнаю все в точности, этот вопрос так и будет мучить меня все время.

– Ну, он заговорил о чем-то – в том смысле, что никто не имеет права беспокоить человека в его собственном доме, и вдруг замолчал, встал, но не так, как он обычно поднимается со стула, а резко, и стоит, и смотрит…

– Куда смотрит, на что?

– Не знаю. Смотрит в пустоту. В сторону двери. Затем он что-то воскликнул громко. Джек спросил, в чем дело, похоже, отцу стало плохо, и он упал на стол, а Джек подхватил его.

– Что именно он воскликнул?

– Я не поняла. Какие-то звуки. Затем Джек и я, мы вместе понесли его, и тут вернулся ты. Похоже, он не почувствовал никакой боли. Выглядело так, будто он сильно удивился.

– Может, испугался?

– Ну… если только самую малость.

– Самую малость?

– Ну, наверное, даже и не малую. Должно быть, он почувствовал, что приступ приближается; нарушение в головном мозге, сам понимаешь.

– Да. От таких вещей еще бы не испугаться. Ну ясно теперь.

– Не надо мучить себя. – Джойс крепко сжала мою руку. – Ты бы ничем не смог помочь, даже если б находился в тот момент рядом с ним.

– Да, боюсь, что не смог бы.

– Конечно, не смог бы.

– Я забыл сказать Эми, где мы его… что он в своей комнате.

– Она не войдет туда. Я прослежу за этим завтра утром. Еще минута, и я засну. Эти таблетки просто валят тебя наповал.

Мы пожелали друг другу спокойной ночи, и каждый выключил лампу у себя в изголовье. Я перевернулся на правый бок, в ту сторону, где окно, хотя его совсем не было видно в темноте. Ночь оставалась такой же теплой, но за последний час духота ощутимо спала. Подушка, казалось, накаляется, едва коснешься ее щекой, и постепенно превращается в конструкцию из жестких валиков и угловатых пластин. Сердце в груди билось тяжело и учащенно, будто перед испытанием средней тяжести, вроде зубного врача или торжественной речи, которую тебе нужно произнести. Я лежал, ожидая, когда произойдет очередная задержка и последующее учащенное биение – тот сбой ритма, который случился десять минут назад, а до этого еще раз двадцать в течение дня. Я как-то упомянул об этом явлении в разговоре с Джеком, а он ответил – скорее снисходительно, чем раздраженно, но во всяком случае с особой интонацией, – что это пустяк, что просто сердце периодически дает само себе сигнал сделать дополнительный удар, поэтому следующий толчок получается с задержкой и кажется слишком сильным. Все, что я мог возразить (про себя), так это то, что лично мне эти чертовы сбои кажутся далеко не пустяком. Минуты через две произошло то, чего я ждал: сердце екнуло, за этим последовала пауза, длительность которой заставила меня втянуть в себя воздух и задержать дыхание, а затем – несильный, но ощутимый удар в грудную клетку. Я сказал себе, что не стоит волноваться, это нервы и все пройдет, как в прошлый раз (я по природе ипохондрик), а через минуту начнет действовать успокоительное, все идет естественным образом и не следует слишком уж зацикливаться на самом себе. Видишь, уже легче, уютнее, прохладнее, умиротвореннее, уже стало дремотно и туманно…

Картина, появившаяся после того, как я сомкнул веки, представляла собой обычную зыбкую пелену темно-пурпурного, темно-серого и других оттенков, которые невозможно различить настолько, чтобы назвать их каким-то конкретным цветом. Пелена как была с самого начала, так и останется, но я начал вглядываться в нее, зная, чего ждать, не в состоянии теперь что-то изменить, потому что это просто ожидание следующего события. Почти сразу же появилось туманное желто-оранжевое свечение. Оно окрасило нечто имеющее гладкие, закругленные и удлиненные формы, какую-то деталь человеческого тела, но без какой-нибудь подсказки невозможно было определить, нога или нос передо мной, рука или палец, грудь или подбородок. Вскоре сероватый мужской профиль, почти полностью очерченный, неся на себе печать то ли озадаченности, то ли глубокого раздумья, медленно проплыл перед этой картиной и стер большую ее часть. Верхняя губа задергалась, внезапно увеличилась и стала медленно раздуваться, неторопливо набухая, пока не превратилась в обрубок толстой кишки. Второе оранжевое пятно начало вспыхивать с неравномерными промежутками в нижней части картины, и в эти моменты можно было разглядеть, как на обрубке набухли вены и он влажно поблескивает. Лицо запрокинулось и исчезло из виду. Когда оранжевое свечение потухло, все повторилось как бы заново: зыбкая коричневато-желтая пелена появилась и быстро исчезла, открыв вход в мрачный грот, стены и потолок которого показались бы живой плотью, если бы не полное отсутствие узнаваемых подробностей, только характерный внешний признак – по-луматовый-полулоснящийся отлив, присущий голой коже.

Предметы увеличивались в размере, кружились, меняли очертания, и я не смог бы определить с точностью, как долго длился этот сеанс, – возможно, пять минут или, что тоже возможно, не больше полминуты. Некоторые из видений вызывали удивление, но удивлять всегда было их свойством, хотя до сих пор я не сталкивался с чем-нибудь таким, что удивило бы меня сверх меры. Они даже начали слабеть, ужались, стали трудно различимыми. Затем мятый лоскут коричневатой плоти содрогнулся в конвульсиях и начал складываться гармошкой. Обозначились продольные полоски, они окрасились в оливково-зеленый цвет, образуя очертания молодого дерева, его ствол и ветви – из той породы деревьев, у которых множество отростков тянутся вверх более или менее вертикально и параллельно друг другу: нечто новое в среде, имеющей исключительно антропоидные формы, новое и в какой-то мере снимающее напряжение. Древовидный образ унаследовал конвульсивные, резкие движения той мясистой массы, которая его породила. Постепенно его сучья и менее крупные отростки срослись в нечто приблизительно сходное – по тем не особо строгим меркам правдоподобия, применимым в данной ситуации, – с мужскими бедрами, половыми органами и торсом примерно до уровня сосков. Выше находилось что-то плохо различимое. Каждый из этих органов сохранял свою первоначальную растительную индивидуальность, продолжая функционировать как тесное единение ствола, веток, стеблей и листьев. Я попытался вспомнить, чей рисунок или чью картину напоминает этот агломерат, но меня отвлек шум, далекий, но вполне узнаваемый: шорох листьев и потрескивание веточек, – такой звук слышен, когда человек или крупный зверь пробирается сквозь чащу. И в то же самое время освещение картины начало сдвигаться, и выступила из темноты верхняя часть груди, горло и шея, острый выступ деревянного подбородка.