Джек Финней - Похитители Плоти

В семьях время от времени возникали трудности с детьми: дети ведь иногда очень быстро замечают даже мельчайшие детали. Но в конечном счете все было просто и быстро. Ваша знакомая Вильма Ленц и вы, мисс Дрисколл, очень восприимчивы; большинство же даже не заметило перемен, потому что в общем-то ничего существенного и не было заметно. Ясное дело, чем больше происходит преобразований, тем быстрее идет процесс с остальными.

В его словах я увидел возможность для контратаки:

– Однако какие-то отличия есть, вы сами это сказали.

– Ничего существенного, к тому же это ненадолго.

Но я не хотел уступать, кроме того, мне кое-что пришло в голову.

– Я видел одну вещь в вашем кабинете, – медленно произнес я, припоминая. – Тогда я не обратил внимания, но сейчас вы заставили меня вспомнить это, и я припомнил, что сказала мне Вильма Ленц перед тем, как была заменена. – Все внимательно смотрели на меня. – Вы сказали мне, что работаете над какой-то статьей, проводите какое-то научное исследование, к тому же крайне важное для вас.

– Да.

Я наклонился в его сторону, глядя ему прямо в глаза; Бекки тоже подняла голову, взглянула на меня, потом на Бадлонга.

– Было одно-единственное отличие, по которому Вильма Ленц поняла, что новый Айра не ее дядя. Лишь одно. У него не было эмоций, настоящих человеческих чувств, у этого… который по всем другим признакам выглядел, говорил и вел себя, как Айра; было только воспоминание о чувствах, их имитация.

Я понизил голос:

– И у вас их нет, Бадлонг, вы только помните о них. Вы лишены настоящей радости, страха, надежды, возбуждения – всего. Вы живете в такой же серости, как грязная масса, из которой вы сделаны. – Я оскорбительно усмехнулся. – Профессор, бумаги, которые много дней лежат на столе, приобретают необычный вид. Они утрачивают свежесть, бумага сморщивается и желтеет – то ли от воздуха и влаги, то ли от чего-то еще. Но сразу можно сказать, что документы лежат так уже долгое время. Именно так и выглядели ваши бумаги: вы не прикасались к ним с того самого дня, как перестали быть Бадлонгом. Потому что вас это уже больше не волнует, не интересует; они для вас ничего не значат. Честолюбие, надежды, волнение – всего этого в вас больше нет!

– Мэнни! – я повернулся к Кауфману. – «Введение в психиатрию», учебник, который ты планировал написать для колледжа. Черновик его, над которым ты работал каждую свободную минуту, где он, Мэнни? Когда ты последний раз писал или хотя бы смотрел на него?

– Что ж, Майлз, – спокойно ответил он, – значит, ты знаешь. Мы старались сделать это как можно легче для тебя, вот и все. Потому что, когда это позади, все уже не имеет значения, тебя ничто не будет волновать. Майлз, так оно и есть, – он убедительно кивнул, – и это не так уж и плохо. Амбиции, волнения, что в них хорошего? – Я видел, что он в это верит. – Или ты хочешь добавить, что будешь жалеть о заботах и неприятностях, которые исчезнут вместе с ними? Это совсем не так плохо, поверь мне. Еда такая же вкусная. Книги также интересно читать…

– Но не писать, – тихо прервал я его. – Не нужно трудиться, надеяться да и бороться, сочиняя книги. Или испытывать чувства, которыми они проникнуты. Это все исчезает, разве не так, Мэнни?

Он пожал плечами.

– Я не буду возражать тебе, Майлз. Думаю, ты хорошо разобрался во всем.

– Никаких эмоций. – Я произнес это громко, но с каким-то удивлением, обращаясь к самому себе. – Мэнни, – сказал я, потому что мне кое-что пришло в голову, – а способны ли вы любить, иметь детей?

Он быстро взглянул на меня:

– Думаю, тебе известно, что не можем, Майлз. Черт побери, – произнес он, и в его голосе послышалось что-то похожее на гнев, – вот тебе вся правда, ты сам этого хотел. Дублирование не является абсолютным. И не может быть. Это как те искусственные соединения, с которыми забавляются физики-ядерщики – нестойкие, неспособные самостоятельно поддерживать свое существование. Мы не способны долго жить, Майлз. Последние из нас умрут, он отмахнулся, будто это не имело значения, – лет через пять, не больше.

– Да и это еще не все, – жестко добавил я. – Это касается всего живого, не только людей, но и животных, деревьев, травы, всего, что живет. Так, Мэнни?

Он криво и устало усмехнулся, потом встал, подошел к окну и показал рукой вверх. В небе был хорошо виден серп луны, серебристо-белый в дневном свете. Сейчас мимо него проплывала жиденькая тучка.

– Посмотри на Луну, Майлз, – она мертва. Ни одна крохотная частица не изменилась на ней за это время, что люди ее наблюдают. А разве тебе никогда не приходило в голову задуматься, отчего она представляет собой пустыню небытия? Луна, ближайшая к Земле планета, такая похожая на нее, когда-то даже ее составная часть – почему ее покинула жизнь?

Он замолчал, изучая взглядом молчаливую неизменную поверхность Луны.

– Однако не всегда так было, – мягко продолжал он. – Когда-то она не была мертвой. – Мэнни снова сел на кушетку. – Да и другие планеты, которые вращаются вокруг того же несущего жизнь Солнца, Марс, например. – Он слегка пожал плечами. – Там, в пустынях, есть еще следы существ, когда-то живших на планете. А теперь… очередь Земли. Когда и как все эти планеты будут исчерпаны полностью, не имеет значения. Споры двинутся дальше, снова в космическое пространство, снова плыть – неважно куда и сколько времени.

В конце концов они попадут куда-нибудь. Бадлонг правильно назвал их паразитами. Паразиты Вселенной – которые, кстати, переживут в ней все другие формы жизни.

– Пусть это вас не поражает, доктор, – доброжелательно отозвался Бадлонг. – В конце концов, что вы, люди, сделали… с лесами, которые покрывали континент? А плодородные земли, которые вы превратили в пыль? Вы тоже их исчерпали, а потом – пошли дальше. Вам нечего возмущаться.

Я едва способен был говорить.

– Весь мир, – прошептал я. – Вы собираетесь заполонить весь мир?

Он терпеливо улыбнулся:

– А вы как думали? Этот округ, потом соседний, дальше северная Калифорния, Орегон, Вашингтон, наконец, западное побережье – это процесс, который непрерывно ускоряется – все быстрее, все больше нас, все меньше вас. Затем, достаточно быстро, континент. А потом, конечно, весь мир.

Я снова прошептал:

– Но… откуда они берутся, эти коробочки?

– Их выращивают, безусловно. Мы их выращиваем. С каждым разом все больше и больше.

Я уже не мог сдерживаться.

– Весь мир, – тихо произнес я и сразу же выкрикнул в отчаянии:

– Но почему? О, господи, почему?

Если бы он был на это способен, он бы разозлился. Но Бадлонг лишь укоризненно покачал головой:

– Доктор, доктор, вы ничего не хотите понимать. Видимо, до вас еще не дошло. О чем я вам все время толкую? Что делаете вы и почему? Почему вы дышите, едите, спите, занимаетесь любовью и рождаете себе подобных? Потому что это ваша функция, смысл вашей жизни. Других причин нет, да и не нужны они, ни одна не нужна. – Он снова покачал головой, удивляясь моей неспособности уразуметь такую простую истину. – Это крайне раздражает вас, даже угнетает; но что еще делал род человеческий, кроме того, что распространился по всей планете, пока его не стало два миллиарда? Что вы сделали с этим самым континентом, кроме того, что расползлись по нему, пока не заполнили до края? И где бизоны, которые населяли эту страну до вас? Исчезли. Где бродячий голубь, который буквально покрывал небо Америки миллиардными стаями? Последний умер в Филадельфийском зоопарке в 1913 году. Доктор, функция жизни – жить, пока возможно, и всем другим причинам нечего путаться в этом ее назначении. Тут нет никакой сознательной зловредности – разве вы ненавидели бизонов? Мы должны продолжать, потому что мы обязаны это делать, разве это вам не понятно? – Он одарил меня приятной улыбкой. – Это присуще любому животному.