Рэй Брэдбери - Что-то страшное грядёт

«Вот ведь как! — подумал он. — Вилл бежит потому, что ему просто нравится бегать. Джим бежит потому, что его манит некая цель».

И тем не менее, как ни странно, они бегут вместе .

«Где ответ? — спрашивал он себя, переходя из одного помещения в другое, выключая свет, выключая свет, выключая свет. — Где-то в завитках на кончиках наших пальцев? Почему одни люди — сплошное стрекотанье кузнечиков с трепещущими усиками, один большой нервный узел, по-разному завязывающий себя? Всю жизнь, от самой колыбели, они бросают уголь в топку, обливаются потом, сверкают глазами. Тощие и голодные приятели кесаря. Порождения мрака — их пища».

Это Джим, весь крапива и колючая ежевика.

А Вилл? Вилл, скажем так, — последняя груша лета на самой верхней ветке. Бывает, глядишь на проходящих мимо мальчуганов, и на твои глаза навертываются слезы. Они чувствуют себя хорошо, выглядят хорошо, ведут себя хорошо. Они не замыслили писать с моста или стибрить точилку в мелочной лавке. Не в этом дело. А в том, что, глядя на них, ты точно знаешь, как сложится вся их жизнь: сплошные удары, ссадины, порезы, синяки — и непроходящее удивление: за что, почему? За что именно им такая напасть?

Иное дело Джим — он знает, что происходит, наперед знает, наблюдает начало, наблюдает конец, зализывает раны, которые ожидал, и не спрашивает — за что. Он знает. Всегда знает. Кто-то до него уже знал, в незапамятные времена, кто-то, державший волков за домашних животных и вечерами беседовавший со львами. Нет-нет, ум его здесь ни при чем. Это его тело знает. И пока Вилл лепит пластырь на свежую ссадину, Джим качается всем корпусом, ныряет, отскакивает в сторону, уходя от неотвратимого нокаута.

Вот они бегут: Джим помедленнее, чтобы не отрываться от Вилла, Вилл побыстрее, чтобы не отстать от Джима; Джим разбивает два окна в заброшенном доме, потому что рядом с ним Вилл, Вилл нехотя разбивает одно, потому что Джим глядит на него. Господи, как тут не вспомнить про глину в чьих-то руках. Вот она, дружба: каждый изображает горшечника, пытаясь по-своему формовать другого.

«Джим, Вилл, — говорил он себе. — Чужане. Бегите. Я догоню, когда-нибудь…»

Библиотечная дверь распахнулась, захлопнулась.

Пять минут спустя он завернул в бар на углу, чтобы выпить единственный свой вечерний стаканчик, и услышал голос одного посетителя:

— …В одной книге написано: когда был изобретен спирт, итальянцы решили — это то самое, чего они доискивались столетиями. Эликсир жизни! Ты знал об этом?

— Нет. — Бармен даже не обернулся.

— Точно, — говорил посетитель его спине. — Получили вино перегонкой. Девятый, то ли десятый век. С виду — будто вода. Но вода эта жгла. И не просто жгла во рту и животе, а горела сама. И решили они, что смешали огонь и воду. Огненная вода. Эликсир вита, ей-богу. А что, может, они не так уж и заблуждались, когда посчитали эту жидкость чудодейственным средством, исцеляющим все недуги. Выпьем?!

— Вроде бы мне ни к чему, — сказал Хэлоуэй. — Но кому-то внутри меня нужно.

— Кому?

«Мальчугану, каким я был когда-то, — подумал Хэлоуэй, — который осенними вечерами мчится по переулку, точно влекомые ветром листья».

Но вслух сказать этого он не мог.

А потому он выпил свой стаканчик, закрыв глаза и прислушиваясь — не колыхнется ли снова в душе скорбная тень, шурша сложенным в кучу хворостом, который так никогда и не загорелся.

Вилл остановился. Вилл смотрел на вечерний пятничный город.

Когда большие часы на здании суда начали отсчитывать девять ударов, все огни еще горели и в магазинах как будто кипела жизнь. Но едва девятый удар отдался в пломбах залеченных зубов, как тотчас клиенты брадобреев разом были освобождены от салфеток, напудрены и сопровождены до двери, фонтанчики аптекарей перестали шипеть по-змеиному, повсюду смолкло жужжание неоновых реклам и ослепительное пространство мелочной лавки с ее десятком миллиардов стеклянных, металлических и бумажных изделий, ждущих пытливых рук потребителей, внезапно окуталось мраком. Скользили жалюзи, хлопали двери, ключи стучали своими костями в замках, и разбегались люди, которых хватали за пятки мышиные полчища рваных газет.

Бам! И нет никого!

— Ух ты! — закричал Вилл. — Люди бегут, словно гроза уже здесь!

— Здесь! — воскликнул Джим. — Это мы !

С грохотом-топотом они побежали по железным решеткам, стальным люкам, мимо дюжины темных витрин, дюжины тусклых, дюжины угасающих. Весь город вымер, когда они обогнули угол табачной лавки и увидели движущегося в темноте деревянного индейца.

— Эй!

Из-за спины индейца выглянул владелец лавки мистер Тетли.

— Испугались, мальчики?

— Ни чуточки!

Однако же Вилл поежился, как будто ощутил холодные волны необычного дождя, штурмующие прерии словно пустынный берег. Лучше быть под покровом шестнадцати одеял и одной подушки, когда молнии примутся гвоздить город…

— Мистер Тетли? — тихо произнес Вилл.

Потому что сейчас в темноте густого табачного духа стояли навытяжку два деревянных индейца. В разгар своей шутки мистер Тетли замер с открытым ртом, прислушиваясь.

— Мистер Тетли?

Ветер принес что-то издалека, он не мог разобрать, что именно.

Мальчики попятились.

Он не видел их. Он не двигался. Только вслушивался.

Они оставили мистера Тетли. Они побежали.

У четвертого от библиотеки пустынного квартала мальчики наткнулись на третьего деревянного индейца.

У дверей своей парикмахерской, держа дрожащими пальцами ключ, стоял мистер Кросетти. Он не заметил, как они остановились.

Что их остановило?

Слезинка.

Блестящая слезинка катилась вниз по левой щеке мистера Кросетти. Он тяжело дышал.

— Кросетти, дурень! Что-то происходит, ничего не происходит, и ты плачешь, словно младенец! — Мистер Кросетти прерывисто вздохнул, шмыгая носом. — Чувствуете запах?

Джим и Вилл принюхались.

— Лакрица?

— Фиг-то. Сахарная вата!

— Я уже забыл, когда слышал его в последний раз, — сказал мистер Кросетти.

Джим фыркнул.

— Точно, есть запах.

— Вот именно, но кто-нибудь обращает внимание? Когда? Вот мой нос говорит мне: вдыхай! И я плачу. Почему? Потому что вспоминаю, как давным-давно мальчишки ели эту штуку. Почему в последние тридцать лет я ни разу не остановился, чтобы вспомнить и принюхаться?

— Вы заняты, мистер Кросетти, — сказал Вилл. — Вам некогда.

— Некогда, некогда. — Мистер Кросетти вытер глаза. — Откуда идет этот запах? Во всем городе никто не торгует сахарной ватой. Только в цирках.

— А что, — отозвался Вилл. — Это верно!

— Ну все, Кросетти больше не плачет. — Брадобрей высморкался и принялся запирать дверь своего заведения.