Виктор Куликов - Первый из первых или Дорога с Лысой горы

Что за имя?

Имя той самой девушки. Из рыбацкого шалаша. Имя, звучащее совсем не как Эльза. Электросилыч смотрел на танцующих, видел море, прибой и ждал, когда ветер ему принесет вместе с криками чаек— имя.

Он сделал для этого, кажется, все.

…Направившись в пристройку, где прятались Маргарита Николавна и Анна, Афраний не стал оглядываться. С чего бы это? А потому и не заметил взгляда, которым его словно пытался заарканить Толмай. И не увидел, что помощник двинулся следом за ним.

Впрочем, если бы даже он и оглянулся, и увидел тот взгляд, то все равно не заподозрил бы хоть что-то опасное. Ведь это всего лишь Толмай, испытанный, верный помощник. Его, как считали все остальные, правая рука.

И зря не заподозрил бы. Ибо руки… Они, случается, живут и отдельной, самостоятельной жизнью.

Но ничего не заподозрил тогда Афраний. А потому и лежал теперь совершенно нагим, стонал, обливаясь потом, Слюняев на жесткой койке во владениях у Бакинского.

От мгновенной смерти Афрания спасло только то, что Толмай ударил его мечом с такою силой, что Афрания выбросило из пыльного Гумира в не менее пыльную Тверь. И точно в палату центра реанимации. Куда Бакинский, услышав об этом, сразу и прибежал. А за ним и Дикообразцев.

— Рана, конечно, страшная. Можно сказать, безнадежная, — сообщил Бакинский, закончив осмотр невесть откуда взявшегося пациента. — Но думаю, мы спасем его. Бывало, и не таких спасали… Помню, как-то к нам привезли одного журналиста без пульса практически и без давления. У него были сразу и двусторонний отек легких, и токсическая почка, и миокардит. Короче, парень был уже там… Три недели мы за него воевали. И пожалуйста, жив до сих пор! Про коллапс, который случился с ним, не вспоминает.

Безусловно, это был весьма интересный рассказ. И в другое время, при других обстоятельствах Дикообразцев расспросил бы Бакинского поподробнее о случившемся с журналистом. И доктор охотно б ему все поведал.

Но сейчас Александр Александрович реаниматора почти что не слышал. Он смотрел заколдованно на правую руку Слюняева, указательный палец которой был объят перстнем, неотпускавшим взгляд Дикообразцева.

Память о странных, страшных событиях пробудилась в нем и открылась, как река после внезапного ледохода. И понял, понял Дикообразцев, что видел этот проклятый перстень раньше. Когда-то. И в том невероятном когда-то перстень значил только одно. Мог принадлежать лишь одному человеку. Всегда и только ему — Афранию, начальнику тайной стражи при Понтии Пилате, пятом прокураторе Иудеи.

И если здесь появился перстень, то появился он только на руке Аф…

— А вам известно, что произошло со Слюняевым? — настороженно спросил Дикообразцев.

— Нет, — Бакинский не скрывал раздражения. — Обстоятельства случившегося мне неизвестны. Вот придут товарищи из компетентных органов, вы у них и спрашивайте. А мне, если уж говорить по-совести, так и вовсе без разницы, что и как с ним произошло. Мне все равно, кого к нам привозят и откуда. Какое имеет значение, при каких обстоятельствах один схлопотал перелом челюсти, другой — пулю в предплечье, а третий выпил стаканчик «Фанты», допустим, с мышьяком. Нам-то что? Мы обязаны помогать всем, не разбираясь, кто прав, кто виноват.

— Почему же? — не смог не удивиться Дикообразцев, хотя и думал совсем о другом.

Бакинский вздохнул:

— Судить людей — бездарнейшее из занятий. Вы это знаете, пожалуй, лучше, чем я… К тому же пока мы будем судить да разбираться, едва ли останется кого спасать… Поверьте, для тех, кто призван других защищать от смерти, любопытство — грех непростительный.

А перстень между тем все ярче, злее разжигал огонь воспоминаний в Дикообразцеве. Хотя пока он и не мог понять, каких…

Ну хорошо, Слюняев есть Афраний, начальник тайной стражи оттуда, из прошлого, из Ершалаима. И перстень при нем законно. Иначе быть не может. Так что с того? При чем здесь он, Дикообразцев? Какое дело ему до перстня, до киноведа Афрания? Почему его страшит и привлекает этот умирающий человек? Дикообразцев и чувствовал ответ, и мучился, что четко его понять не может. И знал, что без него он стать не может самим собой. Самим собой… каким?

Тут как раз Бакинский направился прочь из палаты, и Дикообразцев бездумно последовал за ним. И только они вышли в коридор, как во внутреннем дворе больницы, совсем под окнами, противно, искалеченными голосами, взахлеб завыли плакальщики. Целая толпа. Голоса у подлецов настолько были жалостливы, настолько прочувствованно тянули всхлипы, что, их услышав, слез удержать не мог никто.

Бакинский бросился к окну:

— Э-э-это что такое? Кто вас пустил? Кто вам позволил? — наполовину он высунулся на улицу.

Толпа здоровенных потных мужиков в иссиня-черных костюмах, при строгих галстуках, в надраенных туфлях, сложив молитвенно ладони у груди, оплакивала во дворе замечательного человека, прекрасного гражданина и авторитетного в мире искусства киноведа… Слюняева!

Неподалеку от них, как жук с крылами, готовыми к полету, раскинув дверцы, стоял микроавтобус — катафалк.

Сконфузившись и сбившись от окрика Бакинского, плакальщики обиженно глядели на него и отвечать не торопились. И состроили кислые физиономии, надувшись по-детски.

Но все-таки старший из них, оказавшийся ростом ниже всех остальных и с огромною лысиной, Бакинскому неохотно ответил:

— Мы по распоряжению канцелярии сэра Девелиша Импа прибыли. Чтобы оплакивать безвременно ушед шего киноведа Слюняева…

Лицо Бакинского от возмущения побагровело:

— Да кто вам сказал, что Слюняев умер? Какая еще, к черту, канцелярия? Какой там сэр?.. Слюняев жил, жив и будет жить! — доктор вскипал все яростнее. — Поэтому давайте отсюда прочь, пока я не вызвал милицию! Слюняеву мы не позволим умереть. Он слишком нужен государству… Езжайте вон! И побыстрей…

Однако его слова у старшего из плакальщиков вызвали улыбку:

— Не умер? Так умрет! Нас никуда еще ни разу не посылали зря. Где-где, а в нашей канцелярии уж дело знают. И мы…

— Милицию позвать? — вознегодовал Бакинский.

— Милицию? — не испугался лысый. — И Армию Спасения, пожарных. Зовите всех! Мы будем плакать все вместе. Давно пора. Хоть слезы нас объединят.

— Скажите, — вмешался вдруг Дикообразцев, — вы только плакать и причитать умеете? А спеть заздравную?

Лысый усмехнулся:

— Нет, спасибо. У каждой птицы — собственная песня. Представьте, если соловей вдруг вздумает закуковать. Что у него получится?

— Так вы считаете себя соловьями? — удивился Дикообразцев.

— Для вас мы хуже воронов, конечно. А вот для тех, кто испускает дух… — лысый прищурился. — К вам, если я не ошибаюсь, подошла с каким-то известьем медсестра. Так вы узнайте, что хочет она.