Виктор Куликов - Первый из первых или Дорога с Лысой горы

И пули летели мимо, осколки не задевали, гранаты в него не попадали.

Выйдя на середину комнаты, Слюняев взметнул вверх правую руку и сильным, командирским голосом прокричал:

— Именем кесаря-императора я приказываю остановиться!.. Прекратить беспорядки немедленно! Я считаю до трех, и все, кто после этого не остановится, будут задержаны и обезглавлены здесь же. Стража-а-а!..

И он услышал у себя за спиной, как захлюпали по крови легионеры, как десятники заотдавали команды. И тишину. Да, Слюняев услышал, что в кабинете наступила нерешительная тишина. Он вмешался, не струсил, и казалось бы неостановимая битва остановилась.

— Что дальше? — прямо над ухом прошептал Поцелуев.

С выброшенной вверх рукою киновед прохрипел тише, но гораздо зловещее:

— Именем кесаря-императора я закрываю газету «За» и распускаю ее сотрудников… Вы — свободны!

В кабинете грянуло тысячеголосое «Ураа-а-а!». Зазвучали какие-то песни, разобрать которые не представлялось возможным, поскольку за каждою баррикадой пели свое. И пели невыносимо плохо. В ушах у Слюняева вновь зашуршало, в глазах затуманилось. Затошнило… И он обнаружил себя сидящим на диване в дикообразцевском люксе.

Тут и карты, и столик журнальный с водочкой и закуской. Тут и насмешливо щурящийся Поцелуев в простыне и без очков.

— Вот теперь я вас, Афраний, узнал! — заявил Поцелуев, имеющий какое-то отношение к попугаям. — Вот теперь вы на себя самого похожи! И я понимаю, что перстень этот вы носите на руке не зря.

Слюняев поднял с дивана все ту же правую руку и увидел на среднем пальце толстый перстень потемневшего серебра.

Что за перстень? Откуда? — не понял он. И тут же в памяти всплыли странные имена: Пилат… Иешуа, Иуда из Кириафа… О Вседержитель! Какая тоска сейчас же скрутила душу Слюняева и схватила за сердце. Он чуть не задохнулся! В глазах зарябило, во рту как в Сахаре, колени дрожат. И пот на висках…

— Вы играть-то будете? — голос Поцелуева вернул киноведа в люксовыи номер, на обитый коричневой кожей диван.

— Что?

— Ну, в том смысле, вам еще или хватит? — Поцелуев как ни в чем ни бывало таращился на три карты в левой руке киноведа.

Слюняев оценил свои карты и ответил:

— Хватит.

— Значит, себе… — советник по русским вопросам взялся за верхнюю карту колоды, которую он держал.

В этот момент в люкс и вошел Дикообразцев. Невменяемый и бессловесный. В спальне он рухнул на неразобранную кровать. А Поцелуев сказал:

— Это все — ладно! Вы лучше мне объясните, что делать с газетой? Если вы на своем стоите, то…

Не договорив, Поцелуев повернулся к двери:

— Входите, входите! У нас незаперто.

Но Слюняев не слышал, чтобы в дверь кто-то стучал или дергался.

Однако, она открылась и в комнату, раболепно согнувшись, прокрался редактор «За».

— Вы по какому вопросу? — поинтересовался совет ник по русским делам.

Глядя себе под ноги, редактор сказал голосом разнесчастного человека:

— Прошу прощенья, но давеча господин Афраний мудро и справедливо нашу газету закрыл. И это правильно! Процесс пошел не туда, куда следует. Но…

— Вы слишите, милый Афраний, как ловко построена просьба? Газету закрыли, сотрудников оставили без куска хлеба, а редактор за это благодарит! Это и значит быть умным политиком. Только подставив вторую щеку, вы заберетесь на шею тому, кто вас ударил и по ней, и по первой!.. Ну так-с, ну так-с, милейший, продолжайте, — подбодрил редактора Поцелуев.

Тот его повторять не заставил:

— Но я вот что себе думаю… Может быть, вы сочтете возможным разрешить нам выпускать другую газету. Ну, к примеру, под названием «Против». А? Обещаю, что на нынешнюю она походить не будет нисколько! Я все понял и переоценил. Мы будем выпускать газету, которая…

— Довольно! — снова перебил его Поцелуев. — Нам некогда слушать ваши сказки. Не видите, у нас на кону пятнадцать золотых дублонов? Ваша просьба господину Афранию понятна, и сейчас он примет решение. Не так ли? — Поцелуев послал Слюняеву загадочный взгляд.

В голове у Слюняева словно Мамай прошел. Никакого желания, сил разбираться с редактором не было. Но перстень тусклого серебра душил палец все сильнее и сильнее. И Слюняев ответил. Голосом резким, надменным:

— Нет! Вы никаких газет выпускать больше не будете. Вам надо пивом торговать, а не газеты печатать… Вот идите немедленно и торгуйте! Но если вздумаете разбавлять, я прикажу утопить вас в клозете. Вы поняли?.. Ну так подите вон!

И редактора словно ветром смахнуло… За окном расплывался ленивый рассвет. В спальне стонал и метался во сне Дикообразцев. В коридоре гостиницы пьяные голоса спорили и беззлобно бранились.

— Да-а-а, — с блаженством протянул Дикообраз цев, — я не ошибся. Это ваш перстень. Ваш! Теперь вам не отвертеться.

Сидевший в Слюняеве киновед пискнул сопливо: мол, теперь-то он влип. И не ошибся…

Дама и Кавалер с карнавала вернулись печальными.

Сизое облако, в котором они возникли посреди залы, исчезло, и Дама направилась к камину. Сбросила в кресло накидку и опустилась поверх нее.

А Кавалер побродил, шевеля губами, по зале, внезапно остановился и с загоревшимся взором бросился к столу, придвинул к себе папирус, выхватил из чернильницы перо… И — полетели слова, запрыгали строчки!

Посмотрев на захваченного письмом Кавалера, Дама вытянула к огню озябшие руки и долго сидела так. Молча. Почти не моргая.

Затем тихо позвала:

— Соринос.

И от стены отделилась сейчас же фигура, словно сотканная из грусти, из клубящегося тумана.

— Сударыня? — Соринос склонился в благоговейном поклоне, которого Дама, впрочем, не видела.

Глядя в камин, на игривое пламя, Дама кивком указала на оттоманку:

— Садитесь.

— Благодарю вас, но в вашем присутствии я предпочитаю стоять. Если позволите.

Дама не возражала.

Помедлив, она неуверенно все же спросила:

— И как вам все это нравится?

— Простите, но… все это — что?

— Карнавал, открытие фестиваля, ну, и… — Дама почему-то продолжать не стала.

Соринос понял, что она не продолжит, и сказал:

— Если говорить об открытии, то оно получилось традиционным. На мой взгляд, конечно… Без особых сюрпризов. Нечто подобное я уже видел. Поэтому… — что означало его «поэтому», Соринос вежливо умолчал.

— Сам карнавал мне понравился. Как мне кажется, он вышел веселым и действительно праздничным. Все поза бавились от души. И я в том числе. А вальс… Он даже меня закружил, хотя я там был совсем не для этого! Будь моя воля, то имя его композитора я бы вписал золотыми буквами в историю человечества. Те, кто пишут подоб ные вальсы, они поважнее любых императоров и полко водцев… Так что сам карнавал получился у Кавалера на славу, И я бы хотел его с этим поздравить. Но он, по-мое му, занят. Вы не знаете, что он с таким вдохновением пишет сейчас?