Алексей Полстовалов - Западня душ

В момент, когда я пишу это послание, у меня уже нет никакой надежды на то, что я когда-либо обрету свободу и найду выход из кошмара, поглотившего мой разум. Я едва ли могу рассчитывать на то, что эти записи будут прочитаны, но они – единственное, что оберегает меня от окончательного безумия. Порой мне хочется верить, что состояние моё является игрой воспалённого рассудка и ужасы, коим свидетелем я являюсь, существуют лишь в моём воображении, что настанет час, когда врачи найдут способ бороться с болезнью и я вернусь к нормальной жизни, и буду вновь наслаждаться обществом людей, которые мне дороги. Увы! Мне слишком хорошо известно, сколь беспочвенны подобные надежды.

Моё имя Шарль Тиссон. Какое-то время назад я был известен как молодой, подающий надежды художник. Не считаю необходимым утверждать, что слава моя была велика: средств, вырученных за проданные работы, едва хватало, чтобы сводить концы с концами, а выставки, на которых демонстрировались бездушные картины comme il faut, привлекали лишь самодовольных буржуа, посещавших экспозиции в угоду моде. Иногда друзья сообщали, что мне удалось удостоиться лестных отзывов критиков, но это меня мало заботило. И, тем не менее, я могу сказать, что был знаменит в определённых кругах.

Разумеется, признание нигилистов-декадентов и эзотериков-любителей не есть та заветная цель, к которой стремится истинный творец, но это была публика, способная оценить мои не совсем обычные полотна. Сложно представить, что я смог бы решиться выставить на обозрение толпы пейзажи Потустороннего, построенные по правилам иной перспективы, подчиняющиеся иным геометрическим законам, наполняющие душу неведомым ужасом; равно я не смог бы показать зарисовки богопротивных игрищ сатиров и дриад на лужайках, залитых мертвенным сиянием молодой луны; я не стал бы демонстрировать лики древних порождений молодой земли, опасаясь справедливого негодования общества, не позволяющего оскорблять себя столь неблаговидными изображениями. В обществе оккультистов и философов символистов всё обстояло иначе: их приводили в восторг циклопические древние монолиты; изображение ничтожества человека пред всемогущими законами мироздания, выраженными в отвратительных бездушных чудовищах, находило всеобщее поощрение; монструозные абстрактные фантазии обладали для них неестественным очарованием.

Моё появление приветствовали в эзотерических кружках и салонах, для спиритистов и медиумов я был чем-то вроде гуру, поэты и музыканты, терзавшие слух обывателей громоздкими трудновоспроизводимыми сочетаниями звуков, считали похвальным иметь знакомство со мной. Подобное положение немало забавляло меня, ибо я ни в коей мере не тяготел к занятиям, связанным со сверхъестественными материями. Увлечение магией, пережитое на первых курсах обучения в академии, оставило неприятные воспоминания и раздражение в адрес шарлатанов, называющих себя Учителями, а в действительности являющихся профанами и лжецами. Попытки месмеристов управлять поведением людей вызывали у меня скепсис; следует ли говорить, что о тайных мистических обществах я был не самого высокого мнения. После подобного признания было бы логично вообразить меня лицемером, мало отличающимся от колдунов и прорицателей, о которых ранее я столь нелюбезно высказывался; ремесленником, малюющим полотна в угоду извращённым вкусам горстки психически неуравновешенных субъектов. Осмелюсь утверждать, что это не так: я был искренен, создавая свои полотна. Во снах мне являлись образы, завораживающие своей неестественностью, но по-своему прекрасные, я грезил о странах, не ведающих солнечного света, с городами оставленными обитателями на растерзание ледяным ветрам, я лицезрел обряды, свершавшиеся существами, определённо обладавшими разумом, но не имевшими с людьми ничего общего, демонические видения прошлого были для меня проклятием и источником вдохновения – едва ли нашлась бы на свете сила, способная удержать меня от написания того, что требовало быть написанным.

Я никогда не работал "a la carte". Многие приверженцы всевозможных культов делали мне весьма заманчивые предложения, на которые я неизменно отвечал отказом. Это не было позёрством или желанием поднять цену. Конечно, я с готовностью выполнял заказы на портреты или обыденные пейзажи, но когда речь заходила о том, что я именовал своим искусством, я не мог заставить себя работать, зная, что моей рукой водит не вдохновение, но воля нанимателя. И лишь один раз я отступил от этого правила…

Прежде я никогда не встречался с Гастоном Лефевром, но был немало наслышан о нём. Об этом человеке рассказывали сверхъестественные вещи. Доподлинно было известно, что он являлся незаконным сыном некоего знатного господина, по завещанию оставившего бастарду изрядную сумму денег, способную обеспечить безбедное существование счастливого отпрыска до конца дней. Лефевр славился фантастическими прожектами и готовностью финансировать самые дикие замыслы своих многочисленных знакомых. Он много путешествовал и к 25 годам совершил безрассудное кругосветное плавание на принадлежавшей ему яхте "Таннин". Этот человек был своего рода знаменитостью среди парижских демонологов и мистиков: его боялись, его боготворили. О нём слагали легенды, утверждали, что взглядом он мог убить человека, и несчастного, чем-либо прогневавшего Лефевра, ждала незавидная участь. Гастон будто бы принадлежал древнему магическому ордену, в тайные обряды которого его посвятили бессмертные монахи, живущие в горах Тибета и ревностно оберегающие свои богомерзкие знания. Было ещё много подобных смехотворных слухов, к коим любой здравомыслящий человек отнёсся бы в лучшем случае с сомнением. Лефевр вёл довольно распутный образ жизни; его странные выходки, с восторгом описываемые жадными до сенсаций газетчиками, нередко оказывались на первых полосах светской хроники, казалось, за его амурными похождениями следил весь Париж.

В то время образ скучающего злодея-манфреда стал чрезвычайно популярен в свете. Мне были известны несколько юношей, избравших для себя подобное амплуа – бледные мрачные паяцы, не снимающие с лица наигранную сардоническую ухмылку, вечно облачённые в чёрные одеяния. Не было, кажется, такой области искусства или такой сферы оккультного, где бы они не дерзнули назвать себя savants – среди них были художники, музыканты и поэты; они посягали на священные знания Вавилона и Египта, в крайнем случае, эти личности являлись искушёнными знатоками таинственных каббалистических ритуалов. К несчастью, этих господ неизменно отличал дурной вкус и тяга к дешёвым театральным эффектам, что, впрочем, не мешало им обретать известную популярность в кругах не в меру доверчивых аристократов. Несложно догадаться, насколько мало интересовал меня Гастон Лефевр, ибо всё, что я когда-либо о нём слышал, едва ли могло вызвать во мне расположение к этому человеку.