Ричард Матесон - Призраки

— Я не хочу ждать. — Ее хриплые слова прозвучали приказом, и он опустился на колени. — Не медли.

И тут реальность исчезла в ослепительном, бешеном приступе желания. Плоть его покорялась, ее снедало сильное, алчное существо — зверь. Оно пожирало сейчас его тело и, насколько он мог судить осколком уцелевшего сознания, пожирало его душу.

Пробуждение было ничуть не похоже на обычное, когда он будто пытался всплывать на поверхность, преодолевать глубины сна, стремился и стремился наверх, пока наконец не удавалось разбить плотный покров дремоты и оказаться поверх него. Сегодня все было по-другому. Долгие часы, как ему казалось, он оставался погруженным в странное, незнакомое, мрачное состояние, нечто среднее между сном и явью. Ощущал мир наверху, но никак не мог дотянуться до него. Каждый раз, стоило только напрячься и приподнять тяжелое, ставшее неповоротливым эго, как что-то непреодолимое тянуло его обратно вниз. Ни смерть, ни жизнь, ни сон, ни явь — он висел в безмолвной, необитаемой пустоте.

Наконец послышались звуки — где-то далеко от него бились волны, а в окно стучали капли дождя, подстегиваемые ветром. Дэвид с трудом приподнял тяжелые веки. По потолку скользили тени, расплывчатые, как струи воска. Он слегка повернул голову, но она бессильно упала набок. Бросил взгляд на окно, располагавшееся против стоявшего по правой стене книжного шкафа. По стеклу струились потоки воды. Их путаная сетка вызывала головокружение.

Он попытался приподняться на кровати, но обнаружил, что не в силах. Не мог сделать ни одного движения. Мысли медленно, как густой сироп, текли по периферии мозга. Хотел взглянуть на часы, но они явно были прикреплены к тяжелой чугунной балке, которой казалась его рука. Дэвид отвел взгляд от окна и бессмысленно уставился на ряд книжных корешков. Тело его продолжало спать, хотя разум медленно пробуждался.

Ранним утром (сейчас все еще утро?) он уже просыпался и обнаружил, что лежит на ковре, совершенно голый, свернувшись калачиком. Холод заставил его встать и одеться, одежда была разбросана по всей комнате. Едва справившись с этим, он тут же бессильно упал на ближайший стул и едва смог отдышаться. Лишь жгучая жажда заставила снова собрать все силы, проковылять на кухню, где он залпом выпил пять стаканов воды из-под крана, обливая подбородок и перед рубашки. После этого он медленно, цепляясь за стены, прошел в гостиную, рухнул на диван и потерял сознание. А может быть, просто заснул?

Сколько же сейчас может быть времени? Напрягая все силы, Дэвид стал приподнимать правую руку, пока циферблат не оказался перед его глазами. Потом пришлось потрудиться, чтобы сфокусировать взгляд на расплывающихся цифрах: девять часов шестнадцать минут. Рука тяжело упала, веки сомкнулись. Мозг начал погружаться в прежнее оцепенение, мысли медленно таяли. Огромным усилием он заставил себя раскрыть глаза. Нельзя спать.

Когда-то, в ходе физической подготовки в армии, у него состоялся первый поединок с другим солдатом из его части. Этот тип несколько раз ударил его прямо в живот, и на следующее утро у Дэвида было точно такое же ощущение, которое он испытывал сейчас, — все до единой мышцы ныли, казались обнаженными и словно пылали. Такая же жажда мучила горло, оно было будто высушено. Дэвид задал себе вопрос: может ли он сейчас подняться и выпить глоток воды? Каждый мускул, казалось, был налит свинцом. Нельзя было различить, где кончается его тело и начинается диван, на котором он лежал, все казалось сплошной неповоротливой массой. Но было и вполне конкретное ощущение — ноющая боль в задней части левой ноги. Только предельно сосредоточившись, он догадался, что это седалищный нерв подвергся атаке, называемой «зубной болью не во рту». Он однажды уже испытывал это в течение шестнадцати месяцев в 1967–1968 годах, после сильного смещения межпозвоночного диска в области крестца.

Дэвид снова зажмурил глаза и поморщился. Вся боль, которую он испытывал, была просто ничем по сравнению с терзавшим его стыдом. Он еще раз обманул доверие жены, проиграл еще одну битву. «Все пропало!» — горько подумал он. И спорить нечего. Лишь когда смолкла его удовлетворенная плоть, только тогда слабо заговорил разум, трусливый слуга, сбежавший в момент опасности и явившийся кающимся и смиренным, когда она миновала.

Он попытался подняться на ноги. Но они будто перестали являться частью его самого, он не мог даже сесть. Конечности, безжизненные, как у паралитика, отказывались служить ему. Напрягая последние силы, он попытался заставить их работать, но они едва шевелились. Наконец он, почти бездыханный, откинулся назад. Разве может человек дойти до такой степени изнеможения?

«Вы совершенно обессилены? Не так ли? Почти все время спите? Вас обуревает необычная жажда, которую едва можете удовлетворить? Солнечное сплетение будто горит огнем?» — откуда это все было известно миссис Брентвуд? Неужели, несмотря на то что без малого сорок лет сознательной жизни он подчинялся неумолимым законам логики, теперь он должен допустить существование привидений? Неужели Марианна действительно призрак?

«Хорошо, допустим», — упрямо сказал он себе, скрипнув зубами. Надо продумать и это предположение, поскольку оно вполне допустимо. Не важно, что думает об этом он сам, важно, что есть доказательства в пользу такого предположения.

В день их приезда Эллен предпочла не заходить в студию на втором этаже. Стояла перед входом в нее и как будто даже не чувствовала струящегося из мастерской холода. Но когда она находилась в других комнатах коттеджа, то страшно мерзла, так что он был вынужден накрыть ее пледом и разжечь камин.

Доказательство номер один.

Когда он впервые увидел Марианну и был, скажем так, соблазнен ею, то испытал захлестнувшее его чувство, что совершено зло. Конечно, нужно учесть, что оно вполне могло возникнуть из-за его ощущения вины и было голосом совести. Но в то же самое время это чувство могло быть чем-то более глубоким, более общечеловеческим, потому что оно было откликом на нарушение человеческих норм, порога морали, выработанной обществом.

А это непроизвольное сокращение мышц солнечного сплетения, когда Марианна оказывалась с ним рядом, становившееся сильней при ее приближении? Что это было? Обычное напряжение мышц? Или что-то более всеобъемлющее? А чувство, которое подавляло его, когда он разговаривал с женой после первой близости с Марианной? Было ли это только самобичеванием виноватого мужа? Или же это было страхом ребенка, жаждущего утешения?

Доказательство номер два.

Почему он испытал такое облегчение, когда они уехали из коттеджа в пятницу вечером? Никакими доводами разума этого объяснить нельзя, но тогда сразу же его самочувствие улучшилось. Было ли это только оттого, что здесь он боялся встречи Эллен с Марианной? Или же он испытывал страх гораздо более глубокий? Он припоминал теперь, как боялся возвращаться обратно. Как и в баре, и в машине его угнетало страшное предчувствие того, что стоит им оказаться в коттедже, как непременно произойдет что-то ужасное. Беспочвенные страхи? Или предчувствие надвигающегося несчастья?