Милош Урбан - Семь храмов

Если бы не камень, согревавший мне ладони, я, скорее всего, сдался бы. Я попробовал подняться еще на несколько метров, но оказалось, что уцепиться там не за что, тогда я спустился и попытал счастья в другом месте. И тут я услышал голос. Я в испуге задрал голову и увидел лицо какой-то девушки. На ней было красное платье, и она перегибалась через стену, соединявшую две башни — Панну и Бабу. Она указывала на что-то вдали. Ее голос звенел от волнения, но обращалась она не ко мне, как я поначалу подумал, а к кому-то, кто стоял у нее за спиной. Я ясно слышал ее, но не мог разобрать отдельные слова и понять, с кем она говорит. Мысль, что девушка эта — экскурсовод, я отогнал сразу. Стена, над которой виднелись длинные пряди ее светлых волос и присборенный рукав, казалась совершенно новой, она была выше и мощнее той, к какой я привык. Я сделал два шага по каменному выступу и протянул левую руку к грубо обтесанной глыбе с неглубокой ложбинкой посередине. Я прикоснулся к ней — и тут кто-то ударил меня по голове мешком, полным звуков. Мне стало больно, все вокруг кричало и причитало.

— Что вы слышали?

— Все. Лай собак и ржание коней, детский смех и насмешки подростков, сердитые голоса мужчин и веселые голоса женщин, глухие голоса стариков, сип умирающих, погребальный звон — и тут же звон новых подков, щелканье бича, мычание скота и хрюканье свиней, журчание воды, надрывающий сердце вой, стук какого-то примитивного механизма, удары о наковальню, лязг оружия. То и дело пела труба и раздавались звуки схватки — разные и похожие одновременно. Но ничто не могло заглушить нежный шелест шелков, мурлыкание кошек и даже шепот, плетшийся, как паутина, где-то в темноте. Я зажал ладонями уши, но особо мне это не помогло. Я понял, что глаза у меня крепко зажмурены, и открыл их. И снова увидел ту девушку. Она с удивлением смотрела на меня и что-то кричала, но из-за шума, который издавала каменная стена, я ее не слышал. Теперь она указывала куда-то вниз. Я взглянул туда и заметил тропку, которую, как ни странно, не замечал прежде. Она шла над обрывом прямо под высокой стеной, ныряла в заросли ежевики и упиралась в скалу, где у основания второй — более низкой и приземистой — башни чернела маленькая дверца. Тропинка была пугающе узкой. Я подумал, что, прежде чем смогу воспользоваться ею, оступлюсь и сорвусь вниз. И, однако, я попытался, потому что девушка на стене была красивее всех тех женщин, что довелось мне повидать на моем коротком веку. Ее лицо выражало мольбу, и я должен был действовать — меня переполняла решимость совершить любой подвиг.

Но произошло как раз то, чего я опасался. Спуск вниз, к тропинке, был очень сложным, и, прежде чем я достиг ее, моя нога поскользнулась на мокрой скале, и я скатился в колючки. И в ту же секунду воцарилась тишина. Падение не было длительным или опасным — я ободрал кожу на руках, поцарапал шею и лицо и больно ушиб ребра. Я встал, оценил свои ссадины и поспешил прочь. Даже ни разу не оглянулся. Когда я добрался до деревьев, дождь, точно по команде, прекратился. Небо было ярко-синим и совершенно чистым.

— Любопытнейшее, совершенно поразительное событие, — медленно произнес Гмюнд, перебирая пальцами бороду. — И знаменательное. Вы много их пережили?

— Да.

— Скажите, а как воздействует на вас этот храм? Вам не кажется, что и здесь с вами может случиться что-либо подобное, похожее на то, что вы испытали в старинном замке? И возможно, прямо в эту минуту?

— Не знаю. Состояние, в котором я оказываюсь (теперь реже, раньше — чаще), наступает неожиданно. Поверьте, я вовсе не дорожу такими переживаниями, после них мне бывает очень трудно вернуться к обыденным делам и притворяться, что ничего не было. Как же непросто мне возвращаться в мир, который — в отличие от тамошнего — скучен и беден! Признаюсь, я с огромным удовольствием остался бы в нем навсегда. Но это невозможно. Оттого, что я желаю или не желаю, ничего не зависит.

— Скучный и бедный мир, говорите? Так поднимите же снова голову и полюбуйтесь моими звездами на небосклоне! Такое богатство — до которого вдобавок можно дотронуться!

— Ваши слова лишь подтверждают мои, — печально гнул я свое. — Чтобы подняться над здешним убожеством, нам приходится всегда смотреть вверх. Вверх — или назад.

— Вы выражаете мои сокровеннейшие мысли, Кветослав: глядеть вверх или глядеть назад — вот два выхода из горестной ситуации, в которой мы очутились на переломе веков; два выхода, который в идеале можно соединить в один. Я буду столь же искренен с вами и скажу вот что: вы как раз тот человек, которого я разыскиваю всю мою жизнь. Только вы можете ответить на наши вопросы, только вы…

Его тон, взволнованный и настойчивый, был мне неприятен. Я инстинктивно отсел подальше и спросил:

— Что значит — на наши?

— На мои вопросы, вопросы Раймонда и… вообще. Людей, которым необходимо в деталях знать прошлое, чтобы…

— Чтобы?

— Чтобы оно вновь смогло стать настоящим.

— Странное желание. Вы же знаете, я плохой историк. Меня интересуют вещи, которые неинтересны академической науке. Меня интересуют… жизнь в прошлом, повседневный быт, настоящее время во времена давно прошедшие, прошедшие для нас, но продолжающиеся в вечности. Это вы имели в виду? Среди тысяч иных вещей меня занимает, например, следующая: ход мыслей бондаря Криштофа Направника после того, как он, выйдя двадцать пятого октября одна тысяча четыреста одиннадцатого года из своего дома «У золотого крестика» и направившись по Неказанке к Пршикопу, нащупал в кошеле странный угловатый предмет, который он туда утром, когда одевался, не клал и которому там было вовсе не место. Какой исторический труд ответит мне на этот вопрос?

— Никакой. Ваш интерес научно не обоснован, потому что открытия в данной области, какими бы удивительными они ни оказались, не могут быть подкреплены фактами.

— Вот именно. Любой историк отмахнется от моих вопросов. Поэтому я и бросил университет. Больше всего на свете я ненавижу факты. Они загоняют меня в угол, связывают мне руки, пригибают к земле и крушат мою волю к жизни.

— Это еще больше утверждает меня в собственной правоте. Вы нужны нам. Мы вам заплатим.

Он насмешил меня.

— Ваше восхищение моей особой, господин рыцарь, льстит мне, но вы все еще не сказали, что вам нужно.

— Вы наверняка уже поняли, что я избегаю прямого ответа — во-первых, потому, что не хочу напугать вас, а во-вторых, потому, что вы и сами не любите прямолинейность. Так что я отвечу вам вопросом.

Он не без усилий встал со скамьи, перешел на другую, евангельскую сторону нефа и оперся рукой о стену в том месте, над которым распускался целый букет горделивых, стремившихся ввысь нервюр. Повернувшись ко мне, он продолжал: