Уильям Ходжсон - Ночная Земля

Тут я вдруг осознал, что жив еще, и жуткий ужас сковал мое сердце; вспомнив обо всем, я едва оторвал голову от земли. Но среди деревьев не было ничего, лишь тишина и мрак. Итак, Наани оставила меня и, конечно, погибла. А земля вокруг запятнана ее кровью, и я обрадовался, потому что хотел умереть.

Тут я вновь лишился сознания и забыл свою боль. Потом кроха силы вернулась ко мне, и, оторвав голову от земли, я вновь поглядел в чащу; однако тут же вновь уткнулся лбом в почву. Не имея более никаких сил, я припал щекой к траве и попытался увидеть хоть что-нибудь, но не было ничего. Потом я перекатил голову на другую щеку, — в бессилии и отчаянии. Вдруг что-то шевельнулось между деревьев, и белое пятно вырвалось из темной чащи. Я не поверил своим глазам, своему рассудку. И воззрите! Сердце возликовало во мне, пробудив тело, — Дева бежала ко мне… медленно, оступаясь… С трудом поднявшись на четвереньки, обливаясь кровью, неслышно крича, я отправился к ней навстречу.

Наани пошатывалась, задевала о стволы деревьев, она уже ничего не замечала. Но, увидев меня живого и двигающегося, вскрикнула одновременно от горя и радости. И вдруг оступилась, рухнув на землю как подкошенная.

Но я полз вперед изо всех сил — пусть земля качалась под моими руками, пусть руки мои и колени разъезжались в стороны, а голова самым глупым образом клонилась к земле.

Уже приблизившись к затихшей Деве, я заметил в лесу движение. Это был Горбатый, спешивший по следу Наани. Я узнал его, это был тот самый, которого Дева ударила ножом, кровь с его плеч стекала на грудь; рана наверняка замедлила его бег, и поэтому Наани решила, что избавилась от погони.

И я сумел подняться на ноги, чтобы приблизиться к Деве прежде Горбатого, и побежал самым неловким образом. А потом вдруг упал, еще не достигнув цели. Началось страшное состязание; я полз — медленно, словно бы тело мое было сделано из свинца, а Горбач бежал — быстро и неотвратимо… И все же я опередил его. Поднявшись перед Горбатым на колени, я взмахнул Дискосом, и великое оружие взревело в моих руках, словно бы зная, что я в беде. Горбатый был рядом; но Дискос поразил его, и враг пал на лицо свое и умер неподалеку. Раны мои исторгли целую реку крови, а голова качнулась на плечах. С великой любовью я успел поглядеть на Наани, но на ней не было опасных ран, только ссадины и синяки, оставленные стволами и ветками. Тихая, милая, она лежала передо мной, и сердце мое разрывалось от любви. Сражаясь со своей слабостью, я сумел приложить ухо к ее груди, чтобы послушать сердце. Но голова моя неловко качнулась и упала на ее тело; стук ее сердца показался мне близким громом, но в пульсациях его таился покой, маня куда-то далеко-далеко. Тут я и провалился в забвение, и даже не помню, как это случилось. Так мы и лежали — нагая Дева, лишившаяся чувств, и я, израненный, в разбитом панцире, опустивший голову на ее грудь, а вокруг нас царила тишина, лишь далекий грохот Огненных Гор сотрясал вечную Ночь над нами.

После долгого забвения я пришел в чувство, ощущая одну только боль и великую тревогу. Я попытался подняться, но мне словно бы воспрепятствовала некая сила, которая — как я знаю теперь — была моей собственной слабостью. Я лежал на спине, а вблизи кто-то тяжело дышал. Тогда я повернул голову… очень медленно, поскольку мне не хватало сил. Я увидел Деву, нагая, тяжко дыша, она усердно налегала на шест, который я срезал, когда Горбатый напал на нас. Тут я вспомнил все, что с нами случилось, и понял, что лежу на плоту, а Дева толкает его шестом.

Тут изо рта моего вырвался негромкий звук, но Дева его не услышала; она все время оглядывалась — наверно, в сторону берега, и лицо ее было очень решительным и тревожным, а вдали слышался вой, которым переговаривались Горбатые. Итак, придя в себя, Дева успела подтащить меня к плоту, пока я лежал без сознания, тем самым сохранив мою жизнь. Однако как сумела она совершить это, трудно было понять; не знала того и она сама, лишь любовь могла подвигнуть ее на столь великий труд, только страх за жизнь любимого.

Потом уже Наани рассказала мне, как пришла в чувство, ощутив, что лежит на земле, и какая-то тяжесть давит ей на грудь. Увидев, что это моя голова, она решила, что я, безусловно, расстался с жизнью.

Поднявшись, она опустила мою голову на землю, и сердце ее разрывалось от горя, ведь кровь моя покрывала не только тело, но и землю вокруг. Однако, уложив меня, она заметила, что я еще дышу, и великая надежда вспыхнула в ее душе. Оглядевшись, она не заметила вблизи Горбачей, кроме убитых мною, бегом бросилась к плоту и, зачерпнув воду из реки моим шлемом, плеснула мне в лицо: однако у меня не хватило сил, чтобы вернуться в сознание. В тот же миг тонкое вещание духа оповестило ее о приближении опасности, и Наани решила спасти меня или умереть вместе со мной. Волоком она протащила меня до находившегося поодаль плота, оставила меня на настиле, метнулась за шестом, валявшимся возле скалы. И только поднимая его, заметила, что одежда ее осталась в лапах Горбатого. Поспешно выхватив одежду, она побежала к плоту и, оттолкнув его от берега, успела вскочить на бревна. Когда она взяла в руки шест, из леса раздались звуки. На опушке появились двое уцелевших Горбатых, они обнаружили след Наани и сразу же бросились к берегу. В предельном отчаянии она успела отогнать плот достаточно далеко от берега. Очевидно, зверолюди не умели плавать или же считали, что в воде обитает нечто ужасное; они даже не попытались преследовать ее в воде, и, постояв на берегу, разразились сердитым воем, который я и услышал, когда на мгновенье пришел в себя. Больше я ничего не помню, лишь потом Наани рассказала мне еще кое-что, утвердив меня в святой любви к ней. Но это наши личные воспоминания.

Пока я внимал вою Горбатых, он становился все тише и как бы уходил вдаль. Ведь Дева отчаянно налегала на шест. Я понимал, что должен помочь ей, однако слабость не позволяла мне даже шевельнуться. Попробовав подняться, я совсем лишился чувств, тем временем моя милая, нагая и любящая, направляла наш маленький плот к безопасной гавани — думая не о себе, но только о том, чтобы спасти меня. И я был близок к смерти, и не мог, беспомощный, израненный, обреченный на смерть, помочь Деве, не мог защитить ее. Однако я славно сражался и всегда с гордостью вспоминаю об этой битве.

После этого я ничего толком не помню, кроме боли; в изнеможении просыпался я, не ведая, сколько времени провел во сне, не осознавая, что происходит вокруг; все мне казалось странным и непонятным… однако, я чувствовал, что окружен великой любовью и заботой, и с облегчением погружался в черный туман моей слабости, а потом пробуждался с надеждой. Настало время, когда я проснулся, ощутив ясность в голове, избавившись от хвори и тумана, в который погрузила меня боль. Подо мной было мягкое ложе, вокруг царил милый сердцу покой, и здоровая дремота наполняла мои кости.