Кирилл Партыка - Подземелье

— Вернись, старый! Слышь?! Надо людей позвать!

Но и раньше он ее не часто слушался.

Луч фонарика уже прыгал у Катькиной изгороди. Скрипнула ржавыми петлями калитка, и желтое пятно исчезло. Наталья, дрожа и причитая, осталась дожидаться на собственном дворе. Минуту стояла тишина, потом с той стороны донесся непонятный возглас, а за ним глухое бульканье и кряхтенье. У старухи сердце окончательно зашлось, и хотела она броситься куда-нибудь, может, на выручку, может, стучать в окна и кричать «караул».

Но тут вновь пискнула Катькина калитка, и старик, прижимая ладонь ко рту, одним махом оказался на своем подворье, схватил бабку и поволок в избу. Даже при тусклом керосиновом освещении с порога стало видно, что он бледен, как свежевыбеленная стена.

Дед набросил крючок на наружной двери, а ту, что ведет из сеней в горницу, подпер выхваченной откуда-то доской.

— Семен, что с тобой? Случилось-то что? — повторяла бабка Наталья, но он, будто заблудившись в собственной избе, тыкался из угла в угол. Наконец глянул осмысленно, со всхлипом вздохнул, и полез под кровать. Из ободранного деревянного чемодана достал выцветший брезентовый чехол. Заскорузлый ремешок никак не хотел расстегиваться, но вот блеснули потускневшие от времени стволы.

Щелкнув сочленениями старой тульской «курковки», дед переломил ружье, нашарил в чемодане нужные заряды, загнал желтые гильзы в патронники.

— Запрись, свет потуши и носа никуды не высовывай! — Старик, опоясавшись патронташем, набросил на плечо ружейный ремень. — Поняла? Да в окна не выглядывай. Даже если услышишь чего… Мышью, значит, прикинься!

— Ты куда ж это, Сёма? Не ходи, ради Христа!

— Не голоси, — отрезал супруг. — До телефона я. Позвонить надо.

Он вдруг ласково погладил старуху по щеке.

— А ружье зачем? Что у ней там, во дворе, скажи ты мне, бога ради!

Но старик уже не слушал, вынимал из-под дверной ручки им же самим вставленную доску.

…Когда это было? Будто на цыпочках прокрались годы, как ученики, сбежавшие с уроков за спиной зазевавшегося учителя. Изловчились, прошмыгнули, и бегство их стало очевидным только тогда, когда встретило незадачливого педагога непривычное безмолвие опустевшего класса.

Беглецы унесли с собой необузданность перемен, оголтелые лица младшеклассников, лавиной катящихся по лестницам; роковую тишину контрольных; неуместные смешочки подрастающих скептиков; порхание записочек, прочитываемых из-под ладошки под бдительными взглядами наставников; плохо вымытые, нагловато-пугливые руки недорослей, норовящие цапнутъ оттопырившиеся на груди девчоночьи фартуки; гвалт спортзалов, где юная кровь кипит не только от физических упражнений; медвежью болезнь перед экзаменами; обманчивую непоправимость первых утрат и разочарований; непрерывное движение и надежду — словам все то, что превращает казенное здание с длинными коридорами в загадочную юдоль человеческого взросления.

Когда это было?

Еще не обступили навсегда оставшийся в памяти Сергея двор пятиэтажные коробки, и он простирался необъятной, загадочной страной, полной укромных мальчишечьих уголков, перед старым, построенным еще в тридцатые годы четырехэтажным домом.

Цвели клумбы, возделанные руками жильцов, не привыкших дожидаться милости от сонного ЖЭУ. На спортивной площадке, состоявшей из турника, «шведской стенки» и двух столбов с натянутой между ними волейбольной сеткой, гулко лупили по мячу патлатые парни и стриженные девицы. Малыши с упорством древневавилонских строителей возводили в песочницах свои обреченные на скорое разрушение башни.

А на краю двора, за старым бревенчатым бараком, среди полузаброшениых сараев, куч годами копившегося мусора и разросшихся кустов боярышника вершили свои, не для постороннего глаза предназначенные дела ватаги отроков, выросших из песочниц, но не допущенных пока на волейбольное поле.

Ученик шестого класса Сережа Репин, возвратясь из школы, не спешил «порадовать» родителей очередной «парой» по русскому или географии, а, забросив портфель под лестницу в подъезде, спешил на освоенную пацанами территорию, в укромный «штаб», оборудованный в узкой щели между глухим забором и задней стенкой сараев.

Когда это было?

В тот раз к появлению Репы в «штабе» на поломанных ящиках заседала уже теплая компашка: Сережкины сверстники Валерка и Толян, а вместе с ними долговязый юнец по кличке Бебзик, тощий, сутулый, с обветренными, чумазыми ручищами, далеко торчащими из коротких рукавов кургузого, не по росту пиджачка. Верхняя губа Бебзика поблескивала вечным намеком на готовую выпасть из ноздри соплю. Был он старше остальных года на три, но учился во вспомогательной школе и предпочитал общаться с «малышней». Мать Бебзика пила нескончаемым запоем и нередко валялась по углам двора, отец с рождения отсутствовал, поэтому свободен был парнишка, как бродячий кот. А от нечего делать часто становился заводилой во всяких сомнительных затеях.

Вот и сейчас, когда Репа протиснулся в щель «штаба», явно что-то такое тут затевалось. Друзья-приятели переговаривались шепотом, вид имели загадочный и на Сережкино приветствие многозначительно не ответили, только дружно повернули стриженые головы навстречу. Репа заметил, что из-под задрипанного Бебзикова пиджачка торчит усатая кошачья морда, и сразу понял, что это неспроста. Не числился Бебзик в юных натуралистах.

Репа хотел спросить, для чего кошак, но компашка вдруг засобиралась.

— С нами пойдешь?

— Какой разговор!

Одному, что ли, тут оставаться? Серая худая кошка (или кот, они не выясняли) сидела до этого смирно, но когда ватага полезла из «штаба», размяукалась, принялась выдираться, вытянув шею и орудуя выпущенными когтями. Даже руку Бебзику раскровянила.

— Сиди, падла!

Бебзик дал ей щелбана между ушей. Кошка втянулась под отворот пиджака, притаилась.

Они отошли недалеко, под глухую стену барака. Репа все никак не мог сообразить, какая такая предстоит потеха? Возле груды спаянных раствором кирпичей Бебзила остановился, глянул оценивающе.

— Годится!

Он извлек кошку из-за пазухи, ухватил, за задние лапы. Пацаны расступились, освобождая место.

Попятился и Репа, сообразивший наконец, что тут затевается. Гадкая слабость разлилась внутри, даже коленки задрожали. Он хотел крикнуть, чтоб прекратили, на фига это, но то ли не успел, то ли голос его не послушался.

Висевшая вниз головой кошка начала извиваться и завывать, как только кошки и умеют: жалобно, жутко, словно не то младенца мучают, не то Синяя Рука сейчас покажется. И вместе с этим завыванием нарастала во внутренностях у Репы незнакомая, пугающая дурнота, грозила повалить с ног и зажать ему глаза черными, холодными ладонями.