Грэхэм Мастертон - Пария

Ну что ж, богачами мы не стали, но зарабатывали достаточно, чтобы хватало на суп из моллюсков и красное вино, а также на поленья для камина. Джейн ничего больше и не было нужно. Конечно, она хотела детей, но не прямо сейчас, вот так сразу, а тогда, когда они сами естественным образом появятся на свет.

За короткие месяцы нашей с Джейн жизни и работы в Грейнитхед я сделал несколько важных для себя открытий. Прежде всего, я открыл, что любовь действительно существует, и твердо убедился в том, что до сих пор я не понимал и не знал этого.

Я открыл, что могут означать верность и взаимное уважение. Научился я и терпимости. В то время отец Джейн относился ко мне как к какому-то безымянному мелкому клерку, которого он вынужден развлекать на торжественном приеме, и время от времени, хоть и с явной неохотой, угощал меня рюмочкой домашнего бренди еще 1926 года изготовления, а мать Джейн буквально содрогалась, когда я входил в комнату, и кривилась, едва я, забывшись, переходил на выразительный сент-луисский говор. Относилась же она ко мне с ледяной вежливостью, что было намного хуже, чем откровенная враждебность. Она прилагала все возможные усилия, чтобы только со мной не разговаривать. Например, она спрашивала у Джейн: „Будет ли твой муж пить чай?“, хотя я сидел тут же, рядом. Но Джейн с загоревшимися глазами отвечала:

— Не знаю. Сама спроси. Я же не ясновидящая.

Причина была проста: я не учился в Гарварде, я жил не в Хьюниспорте, даже не в Бек-Бей, к тому же я даже не относился ни к какому загородному клубу. Когда Джейн еще была жива, они имели ко мне претензии, что я испортил жизнь их ребенку, а когда она погибла, обвиняли меня, что я ее убил. Они не винили водителя грузовика, который должен был уступить дорогу, не винили механика, не проверившего тормоза. Они винили только меня.

Как будто, прости меня, Боже, я сам себя не винил.

— Я уладил все денежные вопросы, — сказал мистер Бедфорд. — Я заполнил форму номер 1040 и потребовал возмещения расходов на врачебную помощь в госпитале, хотя было очевидно, что это бессмысленно. С этих пор… гм… я буду передавать твои счета мистеру Роснеру, если ты ничего не имеешь против.

Я кивнул. Естественно, Бедфорды желали как можно скорее избавиться от меня, но, конечно же, так, чтобы это не выглядело излишней поспешностью или отсутствием хороших манер.

— И еще одна мелочь, — продолжал мистер Бедфорд. — Миссис Бедфорд желала бы оставить себе на память ожерелье из алмазов и жемчуга, которое принадлежало Джейн. Она считает, что с твоей стороны это был бы прекрасный жест.

Было очевидно, что эта просьба глубоко заботила мистера Бедфорда, ему явно было неловко, но ясно было и то, что он не осмелился бы появиться дома с пустыми руками. Он барабанил пальцами по краю стола и неожиданно повернул голову в сторону, как будто это не он упомянул об ожерелье, а кто-то иной…

— Учитывая при этом стоимость ожерелья… — небрежно бросил он.

— Джейн дала мне понять, что это семейная реликвия, — сказал я самым мягким тоном, на который только был способен.

— Ну… да… это правда. Оно принадлежало нашей семье сто пятьдесят лет. Его всегда передавали очередной миссис Бедфорд. Но поскольку у Джейн не было детей…

— …и к тому же она была всего-навсего миссис Трентон… — добавил я, пытаясь за иронией скрыть горечь.

— Ну вот, — озабоченно буркнул мистер Бедфорд. Он шумно кашлянул. Вероятнее всего, он не знал, как себя вести.

— Ну, хорошо, — сказал я. — Все для Бедфордов.

— Очень тебе обязан, — выдавил из себя мистер Бедфорд.

Я встал.

— Должен ли я еще что-нибудь подписать?

— Ничего. Ничего, благодарю, Джон. Все уже улажено. — Он тоже встал. — Помни, если мы будем в состоянии тебе чем-то помочь… достаточно будет позвонить нам.

Я кивнул. Наверно, я все же был неправ, питая такую антипатию к Бедфордам. Да, я потерял молодую жену и еще не родившегося ребенка, но они потеряли единственную дочь. Кого они могли винить в своем несчастье, если не Бога и не самих себя?

Мы обменялись с мистером Бедфордом крепким рукопожатием, будто генералы враждебных армий после подписания не слишком почетного мира. Я направился к двери, когда неожиданно услышал женский голос, говорящий совершенно естественным тоном:

— Джон?

Я резко обернулся. У меня волосы на голове от страха стали ежиком. Я вытаращил глаза на мистера Бедфорда. Мистер Бедфорд в свою очередь уставился на меня.

— Да? — бросил он. Потом наморщил лоб и спросил: — Что случилось? У тебя такой вид, будто ты увидел привидение.

Я поднял руку, напряженно прислушиваясь.

— Вы слышали что-нибудь? Какой-то голос? Кто-то произнес мое имя?

— Голос? — повторил мистер Бедфорд. — Чей голос?

Я заколебался, ведь сейчас я слышал только уличный шум за окном и стук пишущих машинок в соседних комнатах.

— Нет, — наконец выдавил я. — Видимо, мне что-то почудилось.

— Как ты себя чувствуешь? Может, тебе надо еще раз поговорить с доктором Розеном?

— Нет, зачем же. Это ничего не значит, все в порядке, спасибо. Со мной ничего не случилось.

— Это точно? Ты выглядишь не особенно хорошо. Едва ты вошел, я сразу подумал, что выглядишь ты неважно.

— Просто бессонная ночь, — объяснил я, оправдываясь.

Мистер Бедфорд положил мне руку на плечо — не так, будто хотел придать мне уверенности, а скорее так, будто сам должен был на что-то опереться.

— Миссис Бедфорд будет очень благодарна за ожерелье, — заявил он.

Перед ленчем я выбрался на одинокую прогулку по салемскому парку „Любимые девушки“. Было холодно. Я поднял воротник плаща, а из моего рта вылетал пар. Голые деревья застыли в немом ужасе перед зимой, как ведьмы Салема, а трава была серебряной от росы. Я дошел до эстрады, покрытой полукруглым куполом, и сел на каменные ступени. Неподалеку на лужайке играли двое детей; они бегали, кувыркались, оставляя на траве зеленый запутанный след. Двое детей, которые могли бы быть нашими: Натаниэль, мальчик, умерший в лоне матери, — как же еще иначе назвать неродившегося сына? — и Джессика, девочка, которая так и не была зачата.

Я все еще сидел на ступенях, когда подошла пожилая женщина в потертом подпоясанном плаще и бесформенной вельветовой шляпке. Она несла раздутую сумку и красный зонтик, который по непонятным причинам раскрыла и поставила у ступеней. Она села примерно в паре футов от меня, хотя места было предостаточно.

— Ну, наконец, — проворковала она, раскрывая коричневый бумажный пакет и вынимая из него сандвич с колбасой.

Украдкой я присматривался к пожилой даме. Она, наверно, не была так стара, как мне вначале казалось, ей было самое большее пятьдесят, может быть пятьдесят пять. Но она была так бедно одета, а ее седые волосы настолько неухоженны, что я принял ее за семидесятилетнюю бабку. Она начала есть сэндвич так изысканно и с таким вкусом, что я не мог оторвать от нее глаз.