Антон Вильгоцкий - ЛАВКА УЖАСОВ

Бизнес. Слепое пожирание денег. Ведь слепы на самом деле все.

При условии, что мир будет оставаться таким, каков он есть, мне до конца дней своих некуда будет приткнуться. Я видел и слышал достаточно, чтобы знать это наверняка.

Сижу дома. Пью чай. Слушаю музыку. Только что изорвал в клочки свою писанину. Не знаю, что делать дальше. Хочется плакать, но это ведь недостойно меня. Некстати вспомнился Краснодар. И Марина. А вот и слезы, сами брызнули, не спросясь. Буквы расплываются безумными сколопендрами, но я продолжаю писать. Ведь это - мое право, мое призвание, моя жизнь…

Господи…

Двадцать пять дней прошло. Ничего не происходит. Абсолютно ничего.

Я человек.

Я очень-очень хочу жить.

Я просто люблю это.

Ха-ха-ха-ха!

Сегодня это пришло ко мне. У несшегося по Тверской «Мерседеса» слетел с колеса диск, выкатился на тротуар и, забренчав, упал прямо у моих ног. К моменту, когда осколок роскошной жизни закончил свое вращение, я уже все знал.

Все!

Лимон. Кровь на моих ладонях. Звезды, мерцающие на дне колодца. Сердце, насаженное на авторучку. Лимон. Дверь, открываясь, скрипит слишком громко. Надо бы смазать петли. Я даже представить себе не мог…

Ах-ха-ха-ха-ха-ха-ха!!!

Теперь в моем левом ухе не одна сережка, а пятьдесят. Второе унизано кольцами и булавками чуток пореже - не рассчитал, извините. Кровь на страницах - оттуда, из ушей. До сих пор сочится и капает, а за ночь всю подушку изгваздала. Боли я не чувствую, но это, должно быть, от передоза. Боль, она ведь как наслаждение - хапанешь сверх меры и либо отбрасываешь коньки, либо вовсе перестаешь замечать.

Пошел на базар и купил. А что тут такого? Мои деньги, как хочу, так и трачу. Все равно их уже с гулькин хрен осталось. Могу я хотя бы не неделю пожить достойно?

Хочу - веревку и мыло, передумал - серьги и шило. Чего, в самом деле, уши жалеть?

Рудимент рудиментом. Наши пещерные предки ими лицо от ветра закрывали, чтобы глаза не выдавило. Ветра с тех пор поутихли, вот ушки постепенно и атрофировались. Раз так, то на кой они вообще нужны? Можно проткнуть, можно надрезать, а можно - и на холодец пустить. Вольница!

Оглядываясь назад, на годы прозябания в краснодарском болоте и месяцы, проведенные на задворках жизни уже здесь, в Москве, я не перестаю удивляться глупости человека по фамилии Гончаров. Неужели он всерьез уверовал, что у поэта может быть какая-то иная жизнь, помимо той, что досталась ему? Что несчастный изгой с третьим глазом во лбу вправе претендовать на спокойное существование, сытость и прочие блага, положенные его соседям по планете? Дудки! Участь настоящего поэта - жизнь, вывернутая наизнанку, где ничего не происходит так, как должно быть. Единственный способ изменить ситуацию - перестать сочинять стихи, сжечь все, что написал, и даже в мыслях не позволять себе перебирать созвучные строчки. Если бы Артюр Рембо в свое время поступил так, он стал бы одним из величайших коммерсантов, каких только видел свет. Как и Гончаров, Артюр не сумел понять, что из поэзии не обязательно уходить красиво. Главное - навсегда.

Нет, я не стану повторять ошибку сотен сгинувших в бесполезной борьбе творцов.

Поэта Гончарова больше не существует! Ша!

Мое горячее желание стать полноправным участником мирового культурного процесса ничуть не ослабло. И то, что я решил отказаться от сочинительства, не означает моего перехода в разряд безмозглых пошлых обывателей. Искусство, знаете ли, одной поэзией не ограничивается. Теперь, когда я все знаю, мне не нужны для счастья и остальные его разновидности, будь то скульптура, живопись, музыка или что-то еще. Наивысшей формой искусства я считаю собственно жизнь.

Со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Я был гениальным поэтом. Ныне я более не поэт, и покончить с этим оказалось довольно просто. Но перестать быть гением… Нет, ребята, на это я пойти не могу.

Долгое время главным для меня было слово «поэт». Но даже теперь, когда я угробил эту часть своего естества, мне все еще нужно как-то использовать свой, не побоюсь этого слова, грандиозный талант.

Для начала займусь модификацией тела.

А что? Тоже вариант не из худших.

Утро. Лениво любуюсь, как с неба срываются крупные хлопья снега. Развлекаюсь, разрезая найденным в мусорной куче скальпелем кожу на своих предплечьях. Боли почти не чувствую. Если б еще крови не было. Красные пятна на простыне меня раздражают. А впрочем… Ее ведь можно будет загнать с аукциона. Грязные эстеты, конечно, и не такое видали, только сдается мне, что большинство «кровавых художников» использует, все-таки, кетчуп. Ну, или там, вишневый сок. А такие полотна должны рождаться спонтанно… вот как у меня сейчас. Я не стараюсь придать хаотике красных клякс некий осмысленный вид. Это ведь не мое искусство.

Это искусство Жизни.

Уши, похоже, начали загнивать. Ну и хуй с ними. Ха-ха, ничего себе, каламбурчик!

Сегодня плоскогубцами выдрал у себя шесть зубов. Еще парочку раскрошил, пока приноровился. А в самом деле, зачем мне так много зубов? Наши пещерные предки… а впрочем, ну их в болото, уродов нецивилизованных!

Я даже представить себе не мог, что на такое способен. Кто там говорил, что мне неподвластно Вечное. Обломайтесь, ушлепки! Это вам, а не мне, никогда не понять, что такое подлинное Творение. Никогда не создать ничего, достойного внимания.

А я еще и не такое могу. Но всему свое время. Спешить мне некуда.

Снова проснулся с руками в крови. Судя по отсутствию свежих порезов, - в чужой.

Вполне возможно, что ночью я в сумеречном состоянии выполз наружу и кого-то прикнокал. Неважно. А порезов действительно маловато… Надо добавить.

Телефон звонит почти непрерывно, и я уже близок к тому, чтобы шваркнуть его об стенку. Но что-то меня удерживает. Смутно чувствую, что аппарат мне еще пригодится, хоть и не осталось во всей Москве никого, с кем я хотел бы поговорить. Где-то безумно далеко есть люди, которые пока еще что-то для меня значат. Но я не помню ни чинов, ни имен. Мне наконец начало удаваться то, о чем я так долго мечтал.

Меня покидает Память.

В прошлом месяце я был не очень-то скрупулезен, занося в дневник информацию о случившемся. Где я был и что делал в те дни, записей о которых в нем нет, сейчас уже не припомню. С памятью вообще беда. Просматривая заметки начала года, не узнаю ничего, словно и не со мной было. Воспоминания заканчиваются на двадцать девятом января, в то утро, когда я купил на базаре серьги. Всего пять дней я живу на свете. Чертовски молод, не правда ли?