Дарелл Швейцер - Мертвый мальчик

Так что я провел остаток дня и вечер внутри форта, вместе с мертвым мальчиком, который безостановочно скребся внутри своей коробки. В форту уже было совершенно темно. Я не мог сказать, сколько прошло времени. Вообще не мог связно думать. Мне было интересно, ищет ли меня кто-ни-будь. Но я лежал очень тихо. Не хотел, чтобы меня нашли — и в особенности чтобы меня нашел мертвый мальчик. Мне было ясно, что он мог спокойно выбраться из своей коробки и ямы, если бы только захотел… А дальше — наверное, он разорвал бы мне горло и выпил кровь.

Рука болела ужасающе. Казалось, она распухла. Я был уверен, что она уже начала гнить. Воздух вокруг меня был густым и зловонным.

Но я оставался на месте, потому что боялся, и был слаб, и меня тошнило, но, что удивительно, еще и потому, что отчего-то где-то в глубине до сих пор чувствовал желание показать, как я крут; стать таким же клевым и сумасшедшим, как сам Люк Брэдли. Я знал, что слеплен не из того теста, но именно поэтому так хотел быть плохим. Чтобы никто больше никогда не побил меня. Чтобы, ненавидя отчима или своих учителей, я мог бы послать их катиться к черту, как это делал Люк.

Шли часы, а мертвый ребенок все кружил и кружил внутри картонной коробки, с шуршанием касаясь ее краев. Он издавал все тот же блеющий, кашляющий звук, как будто пытался говорить, но не мог, ибо у него не осталось языка. Некоторое время мне казалось, что я почти готов понять заложенный в этих звуках смысл, уловить некую последовательность. Затем он заверещал, как сверчок. И продолжал так долгие часы. Возможно, я даже заснул на какое-то время, провалился в некое подобие сновидения, где медленно тонул в зловонной жиже и где были тысячи вьющихся надо мной пятнистых ос, и у каждой из них было маленькое лицо Люка Брэдли. И все они повторяли: «Круто… очень круто…», пока их голоса не слились воедино и не превратились в жужжание, ставшее затем ветром в ветвях деревьев, а затем — ревом электропоезда Западно-Филадельфийской железной дороги, уносившегося к Филадельфии; мертвый мальчик и я сам болтались снаружи вагона, безумно раскачиваясь. Моя рука ударилась о придорожный столб, оторвалась, и из плеча принялась хлестать черная жижа, а осы облепили меня всем роем, понемногу съедая живьем…

По меньшей мере один раз, я уверен, мертвый мальчик все-таки выбрался из своей коробки и прикоснулся ко мне, очень нежно провел кончиками сухих, острых пальцев вниз по щеке. Он царапнул ее и отступил, унося, чтобы выпить, немножко крови и слез.

Но, что самое странное, я не боялся его тогда. Именно в тот миг мне удалось осознать, что у нас больше общего, чем различий. Мы оба боялись, оба страдали и вместе были затеряны во тьме.

Потом, каким-то чудом, наступило утро. Солнечный свет ослепил меня, когда Люк откинул покрывало из лоз со входа.

— Эгей. Ты был по-настоящему храбрым. Произвел на меня впечатление, Дэйви.

Я позволил ему вывести меня из форта, находя утешение в его приятельской манере, его игре в старшего брата.

Потрясение мое было слишком велико, чтобы я мог что-либо сказать.

— Ты прошел испытание. Ты один из нас, — произнес Люк. — Добро пожаловать в банду. Теперь осталась еще одна вещь, которую надо сделать. Не испытание. Ты уже прошел их все. Это просто кое-что, чем мы отметим наш праздник.

Его громилы снова собрались все вместе на поляне перед фортом.

У одного из них была с собой канистра с бензином.

Я стоял там, покачиваясь, едва не теряя сознание, неспособный сообразить, зачем бы им понадобился бензин.

Люк вытащил мертвого мальчика наружу.

Весельчак выплеснул горючее прямо на мертвого мальчика, который лишь слегка заблеял и замахал руками в воздухе.

Люк протянул мне зажигалку. Пощелкал ею, пока не появился огонь.

— Ну, вперед, — произнес он. — Это будет клево.

Нет, я не мог. Слишком испуган был, слишком больным себя ощущал. Вместо того чтобы сделать, как сказано, я упал на колени, затем на четвереньки, и меня начало рвать.

Так что Люк сам поджег мертвого мальчика, в то время как остальные завывали и хлопали в ладоши. Мертвый ребенок поднялся, подобно факелу, и принялся, спотыкаясь и кружа, метаться по поляне. Он оставлял за собой след черного, жирного дыма, а затем упал и сжался, превратился в горку почерневших, обугленных палочек.

Люк подтащил меня к тому месту, где упал мертвый мальчик, и заставил коснуться того, что от него осталось, моей распухшей со вчерашнего рукой.

И тогда мертвый мальчик пошевелился. Снова издал тот же блеющий звук. Захныкал.

— Видишь? Его не убить, потому что он уже и так мертвый.

И все они рассмеялись; меня же лишь снова вырвало. Наконец Люк поднял меня за плечи, развернул и подтолкнул, спотыкавшегося, в лес.

— Возвращайся, когда закончишь блевать, — напутствовал он.

Каким-то образом я добрался домой. Когда я появился на пороге, мама уставилась на меня в совершенном ужасе, спросив лишь:

— Господи, что это за ужасный запах?

Отчим же Стив встряхнул меня и потребовал, чтобы я сказал ему, где был и чем занимался. Знаю ли я, что меня ищет полиция? Волнует ли это меня вообще? (Нет, и еще раз нет.) Он отвел меня в ванную, промыл и перевязал руку, а затем взял так, чтобы я не мог отвернуться, и произнес:

— Ты принимаешь наркотики?

Это было настолько глупо, что я начал смеяться, и тогда он дал мне пощечину. До этого отчим редко доходил, но в тот раз, полагаю, он был твердо намерен выбить из меня правду. И мамочка, моя дорогая мамочка пальцем не пошевелила, чтобы остановить его, пока он лупил меня сначала рукой, а затем и ремнем, и мне оставалось лишь заходиться диким визгом.

Все, чего они от меня добились, — это признание того, что я был с Люком Брэдли и его дружками.

— Я не желаю, чтобы ты впредь водился с этими парнями. Они плохо на тебя влияют.

Он, конечно, не представлял и на одну десятую, насколько плохо, так что я вновь принялся смеяться, как будто и вправду был пьян или обкурился. Стив готов был уже снова меня ударить, когда мама все-таки заставила его остановиться.

Она приказала мне принять ванну, переодеться и отправляться в мою комнату. Мне не позволялось выходить, кроме как к еде и в уборную.

По мне, так это было именно то, что нужно. Я и не хотел выходить. Все, чего я желал, — это похоронить себя там, стать тихим и мертвым, подобным несчастному мальчику в его коробке.

Но когда мне удалось заснуть, я кричал и проснулся от этого крика в полной темноте, потому что снова наступила ночь.

Мама заглянула мельком в комнату, но ничего не сказала. Лицо ее выражало скорее отвращение, чем заботу. Как будто она с трудом удерживалась, чтобы не заявить: «Ну и поделом ему, но, боже ж мой, еще один сумасшедший ребенок на мою голову, которого надо вести к психотерапевту, а это так дорого, ну так дорого, и лучше бы я потратила деньги на соболью шубу, или машину, или еще что-нибудь…»