Артур Филлипс - Ангелика

Энн обрадовалась тому, как скоро дама к ней привязалась, набралась силы и уверенности, развила даже способность членораздельно объясняться, опираясь на поддержку Энн и вопросы, кои та непременно задавала новой клиентке, дабы отрешить ее от невнятицы и заикания.

Данная клиентка в начале предсказуемо замешкалась, стала утверждать, будто произошла ошибка, и вежливо настаивать на том, что виденное ею «не могло быть» (как явно внушил ей муж). Однако Энн с легкостью наставила ее на путь истинный, пресекши старания миссис Бартон избегнуть растерянности, и почти сразу дама сделалась спокойнее, приобретя куда более несчастливый вид, и Энн знала, что теперь они близки; оставалось лишь взять ее маленькую руку в свою, смахнуть каштановую прядь с гладкой щеки и прошептать: «Говорите же».

По первым воспоследовавшим наблюдениям Энн заподозрила, что молодая жена нуждалась в участливых ушах более остального, а то и за исключением остального. Излагая свою историю, Констанс Бартон расцветала от малейшего сочувствия, наикротчайшего прикосновения или ободрения, будто жаждала их годами, будто она была не прелестной супругой медика, но изгоем или поколоченной женщиной хмельного кузнеца. Вероятно, крупного гонорара дело не обещало.

Поначалу Констанс рассказывала не о наваждении, но о соседях, ребенке, супруге, об ухаживании, венчании и дальнейшей жизни, о родовых муках, о требованиях врачей. Было ясно как день, что все стало ей поперек горла. Ей не с кем было откровенничать (это она сказала сама, спохватилась, без умолку проговорив несколько минут), не от кого услышать эхо своих мыслей, отделить зерна от плевел, и потому в Энн зародилась надежда на длительную занятость, пусть и подкрепляемую обсуждением прозаических неурядиц.

Когда миссис Бартон принялась наконец за детальное описание кошмаров, их оказалось непросто уразуметь, возможно, ввиду сдержанности дамы либо ее неуверенности в том, что от нее ожидали услышать. Борясь с собой, Констанс не способна была прийти к трезвому мнению едва не по любому вопросу; что до вторжения духов, в нем она была уверена менее всего. Едва она пыталась описать видение, как выяснялось, что это невозможно, что ей все примстилось, либо, если нечто и произошло, тем самым своеобразно доказывалась ее виновность: этот кошмар каким-то образом воплотила в жизнь она сама.

Она запиналась и взирала на свои руки либо половицы, порываясь как-нибудь объяснить хаос, что обуял ее дом. Когда история Констанс задушила самоё себя, Энн принялась тормошить даму рассказами о доме вкупе с известиями о наваждениях, кои случались в нем прежде. Сколь угодно дерзкое расхождение с действительностью не имело значения для техники Энн и уж точно не являлось плутовством, зато бедная женщина вновь обрела голос и, будучи освобождена от препятствий, могла проложить путь к своей истине. Вы, сэр, полагаетесь на схожие методы, не так ли? Позвольте прибавить, с куда худшими результатами.

Оплошности и нерешительность Констанс не удивили Энн ни на гран. Ее клиентки часто начинали с бессвязного смущения, однако, некоторое время поразмышляв в ее присутствии, обретали способность изъяснять вызванные духами потрясения все красноречивее и подробнее, пусть всего минуту назад те не поддавались описанию, кутаясь в «неизъяснимость». Ровно по этому лекалу Констанс вцеплялась в какие-нибудь слова — например, «его неугомонный дух» — и, постигнув, что они служат объяснением чему-то, находила силы посмотреть Энн в глаза и повести речь на эту тему:

— Его неугомонный, неукротимый дух. Он, видите ли, итальянец. Его вожделение сильнее, нежели… надеюсь, вы не сочтете меня чрезмерно грубой. Видите ли, доктора строжайше воспретили…

Ее муж — чужестранец! О чем Нора даже не упомянула. Это многое объясняло: чужестранец и военный.

Военные, коих Энн узнала в жизни и на сцене, были застенчивы вплоть до невидимости либо получили от резни удовольствие столь великое, что натуры их, однажды предельно раскрепостившись и получив за то вознаграждение, никак не помещались в гражданском бытии, отчего в мирное время герои обезображивались до законченных домашних тиранов.

Какие бы тревоги ни раздирали сей благодатный и отлично обставленный дом, Энн была ввергнута в пучину нежданной, несвойственной ей жалости. Хрупкая, гибнущая прелесть, затерянная меж плюшевых подушек гаргантю анской кушетки; девочка, коя возвысилась положением и обнаружила, что новая высота ничуть не гостеприимнее оставленных ею краев. Лишенная матери прежде, Констанс все еще жаждала материнской ласки, но теперь бесконечно острее. Энн тем не менее подбирала слова с осторожностью, ибо дама явно отличалась вспыльчивым характером и была способна мгновенно преисполниться спеси, в чем столь долго упражнялась. Клиентка, чувствительность коей к своему положению была столь очевидна, могла вскорости узреть в доверенной наставнице раболепную прислужницу, а то и дать ей отставку.

Будучи подарена и терпением, и временем, молодая миссис Бартон кружила вокруг да около, пока наконец не произвела на свет божий рассказ, что, все более насыщаясь деталями, поразил Энн в самое сердце. Подобно прочим одиноким женщинам, Констанс излила душу, лишь ощутив поддержку, лишь исчерпав перечень более житейских невзгод: одиночество, скука, медицинские тревоги, страхи перед порывистым гоном спорадически заботливого супруга. Оккультные жалобы миссис Бартон, однако, отличались от всего того, с чем Энн сталкивалась ранее, и уж конечно не являли собой, как случалось сплошь и рядом, чудовищную мозаику, сложенную из умыкнутых отрывков из романов и спектаклей. Дама вела свой престранный рассказ шепотом: прикосновение мужа к ее плоти переносило само себя на плоть их ребенка. Как бы ни обстояло дело — о, какой актрисой она могла бы стать!

— Если я стану ему противиться, она пребудет в безопасности, однако я слишком слаба для противления. Я стала сему причиной. Я открыла ему врата. Какая мать допустила бы такое? — Констанс начала подпрыгивать, будучи не в состоянии усидеть либо подняться, гневаясь на себя. — Нет мне прощения, я подлейшая из всех матерей.

— Успокойтесь, дорогуша. Не смейте об этом даже думать.

Констанс обрела власть над собой столь же стремительно, как потеряла, и вопросила с прежним трогательным покровительством:

— Не желаете еще чаю?

Иные женщины, изголодавшись по вниманию, фантазировали. Иные честно сообщали о воображенных видениях. Иные воочию наблюдали неоспоримую призрачную деятельность. Однако во всех этих случаях клиентка, выговорившись, прикипевала к обществу Энн и собственному окоченевающему рассказу. Но Констанс Бартон, лишь описав вторжение духов, принялась мяться, будто полагала себя обязанной отвлечь гостью от склизкого, смрадного зла, что восставало и пузырилось теперь между ними. Зыбилось и осуждение вклада, внесенного ее супругом; дама тяжело рассекала мутные воды неуверенности, оговорок, переповторений, затем поспешно нырнула с головой в собственную виновность, дабы неожиданно уйти на дно, где начался ее путь: