Челси Ярбро - Тёмные самоцветы

— Желание послужить отечеству и престолу, — заявил Анастасий, оправившийся от первого потрясения. Он поостыл, но продолжал выказывать возбуждение, провоцируя грека на необдуманные ходы. Игра все более занимала его — рискованная, но сулящая множество выгод.

— Несмотря на то, что Федор больше ценит колокольные перезвоны, чем супружеские услады? Да неужели ты станешь служить и такому царю? — Грек встал со стула. — Боярин, опомнись. Когда придешь в чувство, дай знать. Иерусалим в эти смутные времена для тебя лучший союзник, и твой брат это понимает. Ибо Иерусалим — средоточие православия, а значит, и власть.

— Власть — это Русь, а в ней — Иван Грозный, — отрезал Шуйский, намеренно употребив самое мрачное и зловещее из прозвищ царя.

— Грозный? Едва ли. Конечно, он был таковым. Но прежнее не вернется. — Никодемиос потеребил пальцами мех оторочки плаща. — Не все ли едино, чем тешатся русские государи — игрой самоцветов или колокольными звонами? — ехидно осведомился он. — Одно стоит другого. Будьте признательны, что Стефан Баторий стоит, где стоял, а не движется на Москву. Надежда, которую в вас вселяет Иван, изначально порочна. Ты видишь царя, ты знаешь, как он ведет себя ныне. Как уставляется в пустоту, объявляя, что зрит свое окровавленное чадо. Как рыдает во мраке ночи, моля Господа положить предел его жизни. Ты понимаешь, чем это чревато, и все же не хочешь тому воспротивиться?

— Нет, поскольку у царя есть наследник. Я присягал и не отрекусь от присяги, — заявил Анастасий, внезапно похолодев. Грек проницателен. Если ему откроется, как далеко идут его, Шуйского, планы, то он, Шуйский, станет пешкой в руках иерусалимского патриарха. Страшно даже подумать, куда это все заведет.

— Федор Иванович никогда не взойдет на престол, — возразил Никодемиос. — Царского скипетра ему не подъять. У него в голове нет и двух связных мыслей. Он плохо говорит, когда не молчит. Возможно, у Ивана достанет рассудка, чтобы назначить регента. А ну как этого не случится? Федор совсем растеряется, он ни к чему не способен. Конечно, жена его довольно умна, но она женщина и наполовину татарка. Знать восстанет, и править ей не дадут.

— Эти слова, грек, могут стоить тебе шкуры, — уронил веско князь. — Если я укажу на тебя.

— Ты не осмелишься. — Гость побледнел. — Я в таком случае укажу на тебя. И на всех твоих домочадцев.

Теперь фыркнул Шуйский. Резко, словно стегнул ремешком.

— Укажешь? Но ты — чужеземец, а я — знатный боярин, — доверительно сообщил он. — Тебе не поверят. Чужеземцы у нас никто, прах и пыль. Особенно те, что возводят напраслину на царя и царевича. Кожу с тебя начнут спускать очень медленно, чтобы кровь не сошла слишком быстро. Ты будешь долго корчиться на крюке.

— Не думаю. — Никодемиос усмехнулся, хотя лоб его покрыла испарина, а голосу не хватало дыхания. — Мне ведомо нечто, способное смутить в Москве многих.

— Что ж, опричники позабавятся, но это тебе не поможет. — Анастасий склонил голову набок. — Впрочем, возможно, я и не выдам тебя. Если тебе удастся убедить меня, что это разумно. — Он чуть подался вперед, наслаждаясь смятением грека. — Скажи, почему в Иерусалиме решили, что письмо Баторию послал именно я?

— Мм… — поморщился Никодемиос. — Ладно, скажу. Некий московский священник сообщил патриарху, что видел его и что оно вышло из этого дома. У нас нет причин не верить ему, ведь прежде все подтверждалось. — Он старался держаться спокойно, но душой трепетал. Шуйский уперся, с ним нету сладу. Дичь ускользнула, и стало неясно, к какому берегу плыть.

— Что за священник? Надеюсь не тот, что живет в моем доме? — небрежно спросил Анастасий. Нет, он не верил, что такое возможно, но в животе его вдруг разверзлась щемящая пустота.

— Нет, не тот, — подтвердил Никодемиос. Слишком рьяно и слишком поспешно.

Шуйский сузил глаза. В голове его зашумело.

— А отец Илья объяснил, как ему удалось подобраться к письму? — пробормотал хрипло он.

— Мне это неведомо, княже. — Наткнувшись на потемневший от ярости взгляд, грек суетливо оправил плащ и решил выложить еще кое-что, опережая боярский гнев: — Но, будучи истинным служителем Господа, он обратился к нашему патриарху, ибо не знал, как поступит с его сообщением московский митрополит, пастырь ревностный, праведный, но благосклонный к боярам. — Гидриот был испуган. Его блеклые карие глазки беспокойно задергались.

— Понимаю, — кивнул Анастасий. Он был готов придушить и заморского гостя, и предателя-старика, но вдруг подумал, что из всего открывшегося могла выйти польза. Надо только сообразить, как правильнее себя повести. — А с кем он отправил свое сообщение?

— Его нам доставил какой-то монах, — сказал с готовностью Никодемиос и несколько раз кивнул, как китайский болванчик.

— Значит, странничек Божий, — протянул Анастасий, лихорадочно размышляя. Перво-наперво надо бы удалить из Москвы вконец перетрусившего гидриота. — Теперь помолчи и послушай. Ты тут же вернешься к брату. Доставишь ему письмо от меня и станешь ждать моих указаний. — Он покачался на каблуках. — Не подчинишься — пеняй на себя. За твою жизнь в этом случае не дадут и коровьей лепешки.

Никодемиос смотрел на Анастасия словно мышь на кота. Наконец в его горле что-то забулькало, и он выдавил через силу:

— А патриарх?

— Что патриарх? — Анастасий пожал плечами. — Мне до него нет дела. Если попытаешься с ним снестись, помни: Юрий, хотя и молод, но скор на расправу. — Он уже обдумывал, что напишет легковерному родичу и какими резонами его образумит.

— Он ждет отчетов, — проскрипел Никодемиос. — И если их не получит…

— О, он их получит, — уверенно заявил Анастасий. — Он будет получать их исправно. — В его жестких глазах проскочили искры веселья. — Все устроится.

Никодемиос обомлел.

— Княже, обманывать патриарха грешно.

Анастасий медленно покачал головой, на лице его, словно солнце на льду, засияла усмешка.

— На мне и без того немало грехов. Нет разницы, если к ним добавится еще что-то. Жизнь не течет без грехов, гидриот, от них не уйти ни единому человеку. Запомни это, — добавил он, глядя, как Никодемиос пятится к двери. — Подумай сам. Что мне обман? Или, скажем, убийство? — Он с усталым презрением отвернул голову в сторону и на гостя более не смотрел. — Теперь уходи. Ступай на кухню. Тебя там покормят. Потом двое моих людей отвезут тебя к брату… Завтра. — Отсрочка была дана ради слуг, не ради грека. — Повара покажут тебе, где ночевать.

— Хвала Господу, — произнес по-гречески Никодемиос, горько раскаиваясь, что не отправился прямо к митрополиту, а решил завернуть по пути к этому сильному, насмешливому и смертельно опасному московиту.

Письмо от Войцеха Ковновского к сестре в Гниезно.