Челси Ярбро - Служитель египетских богов

— Упрись мне в пояс, — сказал он сквозь стиснутые зубы. — Так тебя будет меньше трясти. — Чтобы помочь ей, он свободной рукой направил ее запястья.

За валуном в склоне холма обнаружилась выемка вроде пещеры, куда не могли проникнуть ни солнечные лучи, ни посторонний взгляд. Фальке опустил Мадлен на относительно прохладную почву, затем привязал животных и дал им немного воды. Он боялся взглянуть на возлюбленную. В пустыне царствуют солнце и смерть, а Мадлен особенно уязвима, если верить хотя бы части ее россказней о себе.

— Спасибо, — донеслось до него. — Это уже кое-что.

Фальке нахмурился и сел возле нее.

— Лежи спокойно. Я придумаю, как облегчить твою боль.

— Пустое, — прошептала Мадлен. — Теперь я поправлюсь.

— Разумеется, — солгал он, ложась рядом с ней и отпихивая коленом бесполезную сумку. Девочка на что-то надеется, и пусть, и прекрасно. Смерть в неведении — хорошая смерть.

— Обязательно, — сказала Мадлен и, пошевелившись, положила голову ему на плечо. — Если ты мне поможешь.

Глаза Фальке увлажнились. Чем он мог ей помочь?

— Да, любимая. — Он знал, что против таких ожогов все средства бессильны.

В глубине ее глаз — за распухшими веками — промелькнули фиалковые огоньки.

— Ты ведь поможешь?

Душу Фальке свело от внутренней муки. Охваченный горем, он прикоснулся губами к ее губам, и те — к его несказанному удивлению — ответно раскрылись.

Фальке внезапно понял, чего от него хотят.

— Нет, Мадлен, — сказал он, отпрянув. — Это тебя погубит.

— Наоборот, — возразили ему. — Возьми меня, Фальке.

Он уставился на нее, не веря ушам.

— Я… Это невозможно! Твои ожоги…

— Забудь о них, — усмехнулась она кровоточащими губами.

— Не… невозможно, — повторил он, запинаясь.

— Фальке. — Фиалковые глаза распахнулись. Кровь, как слезы, текла по обгоревшим щекам. — Прошу тебя, помоги мне.

— Оставь, — сказал Фальке, хотя в нем шевельнулось желание. Острое и решительно неуместное в таких обстоятельствах. — Оставь. Ты сходишь с ума.

— Пусть. — Мадлен слегка приподняла голову. — Или тебе отвратителен мой теперешний вид?

— Нет! — вскинулся Фальке. — Что ты! Конечно же нет. — Ни ожоги, сильно переменившие дорогое лицо, ни пулевая ссадина, пересекавшая лоб, не могли отвратить его. Ведь это была Мадлен, избранница его сердца. Фальке в смущении сел. — Ты нуждаешься в перевязке. Я поищу бинты.

— Перестань, — сказала Мадлен, начиная сердиться. — Я нуждаюсь в другом.

— Мадлен… — Фальке, заколебался. В конце концов, перед перевязкой ее все равно надо раздеть. Чтобы произвести осмотр… и все такое. Глядя на свои руки как на чужие, он начал расстегивать амазонку. Осторожно, с предельной расчетливостью, пока не совлек ее с мокрых от сукровицы плеч. Нижнюю рубашку пришлось разрезать. Фальке отшвырнул ее в сторону, поражаясь силе охватившего его возбуждения. — Твой корсет… он частично тебя защитил.

— Наконец-то он хоть на что-то сгодился, — пробормотала она, слегка перемещаясь, чтобы Фальке было удобней.

— Ты вьешь из меня веревки, — хмуро заявил Фальке, возясь со шнуровкой. — Мадлен, я не должен, я не… — Он осекся, уставившись на ее груди — слишком белые на фоне пышущих нездоровым жаром ключиц, с отвердевшими маленькими сосками. Через мгновение вожделение победило доводы разума, и Фальке склонился к двум волшебным плодам, пробудившим в нем еще большую жажду.

Когда он с величайшей нежностью вошел в ее лоно, Мадлен содрогнулась от счастья. Мир, только что состоявший из мучительной боли, вдруг превратился в нечто ласковое, воздушное, насыщенное исцеляющей силой любви. На пике восторга она прижалась к нему, коснулась губами его горла, и они оба забылись, охваченные тем загадочным трепетом, перед которым меркли все тайны окружавшей их пустыни и отступала беда.

Письмо Эрая Гюрзэна, посланное из Фив Сен-Жермену на Крит.

«Досточтимый учитель и господин! Она в безопасности, в укромном месте. Если бы не Фальке, немецкий врач, я бы не смог вам это сообщить. Ее подстрелили и бросили умирать в одном из каньонов, но Фальке узнал об этом (через посредника) от одного молодого человека, который пожертвовал собственной жизнью, чтобы доставить печальную весть.

Фальке скрытно перевез мадам в заброшенный дом на севере Фив и прячет пока там. Должен предупредить: она чрезвычайно обгорела на солнце. Кожа с лица ее почти слезла, и Фальке боится, что все зарастет кое-как. Но мадам говорит, что следов не останется, и я ей верю.

По приказу мадам я навел справки, кто мог бы желать ей зла, и все нити ведут к Бондиле. У меня нет прямых доказательств, но если бы мне предложили клятвенно кого-то заверить, что Бондиле не виновен в описанном злодеянии, я отказался бы дать эту клятву. Поэтому продолжаю считать его первым врагом мадам де Монталье и предпочитаю держаться настороже. Опасность все еще ей грозит, я непреложно в этом уверен. Прознай Бондиле, где она ныне находится, — и ничего гарантировать будет нельзя. Впрочем, ее навещаем только мы с Фальке. Немец весьма преданно ухаживает за мадам. Это меня устраивает, но не устраивает другое. Когда мы уходим, дом некому охранять. Поставить охрану было бы можно, но кто поручится, что у караульных не развяжутся языки. Так что из двух зол мы выбрали меньшее, и пока все идет хорошо.

Мадам де Монталье велит мне ехать в Каир, чтобы вручить арабским сановникам, а также представителям Франции официальный протест против действий злодея, но я, памятуя о вашем приказе не покидать ее в минуты опасности, всемерно тому противлюсь. У меня есть намерение, как только она окрепнет, перевезти ее в Эдфу. Там Бондиле до нее не дотянется, да и кто-либо другой, ибо монастырские стены крепки не только толщиной, но и вышним благоволением. А что будет дальше — посмотрим.

Что касается привлечения злодея к суду в Египте, не думаю, что эта затея даст какие-то результаты. Во-первых, чтобы судить европейца по египетским меркам, нужны очень веские основания, каких у нас нет, а во-вторых, местный судья Нумаир настолько корыстен, что одной щедрой университетской подачки хватит на то, чтобы это дело замять. Кроме того, Бондиле тесно связан с местным влиятельным торговцем Оматом. Тот непременно вступится за профессора со своей стороны. Призвать негодяя к ответу, мне думается, должны французские власти, но надежды на это так мало, что не стоит и говорить. Если мадам ищет сатисфакции, она должна получить ее какими-либо другими путями.

Позвольте признаться, высокочтимый учитель, что я не только недооценивал эту женщину в части ее просвещенности, но сомневался также и в том, что в ней достанет характера на длительную борьбу с местной пылью и зноем. Мне казалось, что возня под палящим солнцем в каких-то руинах быстро ей надоест и она примется раскатывать с бедуинами по пустыне, как многие европейки, особенно англичанки. Вы знали о моем мнении и предупреждали, что я его изменю. Так оно и оказалось. Теперь я прошу у вас прощения за свою слепоту, а вскоре попрошу того же и у мадам, моля Небеса, чтобы впредь со мной ничего подобного не случалось.