Пол Хасон - Сувенир

Шон медленно положил камень в протянутую ладонь директора.

— Владейте. — Он с застенчивой усмешкой обернулся к Маккею. Старик легко улыбнулся в ответ.

Холлэндер проворно подошел к своему столу и извлек из ящика связку крохотных блестящих ключиков. Он взял камень, карточку, которую напечатал, и быстро покинул кабинет, словно боялся, что Шон заберет свой дар обратно. Шон с Маккеем молча последовали за ним. Молодой человек все еще был глубоко погружен в мысли об Энджеле. Он знал, что любит ее так сильно, как вообще способен любить. Ни разу, даже в мыслях, Шон не усомнился в этом. Он обладал ее небольшим, стройным, подвижным телом — тугим, чувственным, откликавшимся на каждое прикосновение страстным желанием подарить ответную радость. Он наслаждался им. Ему нравилось, какая она, как одевается, как двигается, что думает. Шон восхищался восприимчивостью жены и завидовал ее повседневному, очень реальному знакомству с потаенным миром утонченных, изысканных и (пока Энджела не привлекала к ним его внимание) неприметных оттенков, красок, степеней значительности и значимости и в их жизни, и в мире вообще. Энджела во многих отношениях была для Шона поводырем и даже наставницей. Частенько она давала толчок его мыслям, планам, указывала путь, вдохновляла на действие. Духовная сущность Энджелы, ее личный мир образов и фантазий (из которого произрастали и ее страхи) был жизненно необходимым источником вдохновения — не просто уходом от грубой, суровой внешней действительности, а фонтаном новизны, творческого духа, силы, которой, знал Шон, недоставало ему самому. Шон очень ценил Энджелу. Они дополняли друг друга. Она идеально соответствовала его потребностям, а он — ее. Во всяком случае, Шон надеялся на это.

Директор бесшумно отодвинул стеклянную дверку витрины и поставил камень на небольшую пластиковую опору, которую извлек из кармана. Рядом он поместил маленькую карточку с машинописью. Шон осмотрел другие экспонаты, выставленные в витрине. Большой, разомкнутый витой круг из золота. Какие-то маленькие, не поддающиеся определению бронзовые зверюшки. Не то медведи, не то собаки — Шон не разобрал. Он взглянул на квадратик бумаги рядом с кругом и поднял брови. Золотое ожерелье. Он обернулся к Холлэндеру.

— Настоящее золото?

— Двадцать четыре карата.

Шон присвистнул.

— Заманчиво.

Холлэндер натянуто улыбнулся.

— У нас звуковая сигнализация. — Он уже снова запирал витрину.

Шон пристально всмотрелся в каменное лицо, причинившее столько неприятностей, потом его взгляд скользнул к лежавшей рядом карточке.

Пожертвование мистера и миссис Шон Киттредж.

Холлэндер протягивал ему тонкую руку.

— Мы глубоко признательны вам за вашу щедрость, мистер Киттредж.

Завершение сделки, подумал Шон. Жест в духе Джека Вейнтрауба. Дружеский, и тем не менее не позволяющий выйти за определенные рамки. Он крепко пожал предложенную ему руку.

— Ну что вы. Мне было чрезвычайно приятно, — сказал он. Подразумевая именно то, что сказал.

Когда они вышли, Маккей предложил Шону оставить машину на институтском дворе, чтобы хоть день не платить за стоянку. Шон с радостью принял предложение. Увы — пеший переход через городской парк к новому зданию „Джона Хэнкока“, где разместила свои конторы сеть вещания, оказался коротким. Обед с Вейнтраубом у Копли был назначен только на половину первого. У Шона оставалась масса времени. Спешить было некуда.

К его удивлению, Маккей поинтересовался, нельзя ли составить ему компанию. Профессору тоже взбрело в голову прогуляться через парк. Моцион пошел бы ему на пользу.

Они прошли по Каштановой улице, пересекли Бикон и спустились по ведущим к парку ступеням, выдыхая в холодный воздух облачка пара. В низинах еще держался туман; сквозь молочно-белые облака, не в силах рассеять их, проглядывало бледное, по-зимнему холодное и неприветливое солнце, похожее на яичный желток. Под ногами сухо шуршали осыпавшиеся с высоких вязов листья.

Они заговорили о недавней вспышке насилия в Северной Ирландии. Маккей был опечален и встревожен. Он считал, что это — древняя ссора, корни которой следует искать не во вражде католиков и протестантов, а гораздо глубже. Север испокон века отличался драчливостью — край сражений, Ульстер, славное своими воинами королевство.

— „О Финтан“, — процитировал профессор один из своих маловразумительных текстов, — „Ирландия — как поделили ее?“ „Сказать нетрудно, — сказал Финтан. — Знание — на западе, битвы — на севере, процветание — на востоке, музыка — на юге, королевская власть — в центре“.

Шон беспокойно взглянул на шагавшего рядом с ним старика. Ученые познания Маккея в том, что касалось древности, наполняли его смесью благоговейного ужаса и изумления: ужаса перед их очевидной широтой и глубиной, изумления перед их бесполезностью. Шону почему-то казалось, что накапливать такие знания — все равно, что коллекционировать марки или автомобильные номера. Разумеется, изучение новейшей истории было полезно. Кто-то сказал, что „тому, кто забывает уроки истории, приходится волей-неволей пройти их заново“. Но древняя история, погруженным в которую провел жизнь Маккей? При всем своем уважении Шон не мог разглядеть в этом никакого смысла. Для него древность была пылью, сухой и безжизненной, как музейные экспонаты.

Они приближались к мелкому заболоченному пруду. Навстречу, смеясь и болтая по-немецки, катили детские коляски две девушки. У одной был большой бюст, румяные щеки и светлая стриженая челка; у другой — худенькое лисье личико, чувственные губы, каштановые кудри, как у Энджелы. Когда она проходила мимо, Шон заметил, что на левой щеке у нее не то коричневая родинка, не то родимое пятно.

Маккей, взяв правее, сошел с дорожки, Шон — за ним. Они начали долгий утомительный подъем на крутой, поросший травой склон к Морскому мемориалу. Земля под ногами была твердой, на ломкой траве еще посверкивал иней. Они шли молча. Шон обнаружил, что его мысли возвращаются к девушкам, с которыми они только что разминулись, к бюсту блондинки и чувственным губам шатенки. И ощутил растущее напряжение, жар под ложечкой. Тогда Шон подумал о Сюзанне. Не позвонить ли ей? Он почувствовал укол вины. Но совсем слабый. В конце концов, такова была неотъемлемая часть сделки, заключенной между ним и Энджелой. Во всяком случае, он всегда понимал это так. Взаимное уважение. Независимость. Никаких сцен. Что для него означало свободу при желании „идти своим путем“. Открытые отношения. Они никогда не говорили об этом столь многословно, однако, внушал себе Шон, согласие сторон молчаливо подразумевалось. Чем он и пользовался. Например, с Фионой. Энджела так ничего и не узнала. Джерри, как потом по определенным завуалированным намекам смутно заподозрил Шон, отнесся к случившемуся мудро. Но Энджела? Нет. Он так и не сумел заставить себя признаться ей. Особенно после смерти Фионы. Кроме того, к чему было осложнять жизнь? Что значил один роман за четыре года? Конечно, если не считать случайных связей. Вроде Сюзанны, к которой он заскочил позавчера между визитами к зубному врачу. И той ирландской девчонки из Роскоммона. Дейрдре, или Дектире, или как там она себя называла. „Святая Дева с Ложками“. Единственный случай, когда Энджела чуть было не заподозрила что-то.