Василий Щепетнёв - Чёрная земля (Вий, 20-й век)

Потом пришел черед кошмаров. Бывают у меня такие сны — многосерийные. Во сне, или сразу по пробуждении помнишь отчетливо всю предысторию, логическую связь, почти (даже без «почти») вторую жизнь, переживаемую во снах, но днем память исчезает, подсовывая какую-то чушь, ересь, нескладуху. Те сны, в которых не поймешь, что истинно, сон или явь, и где та явь?

Затем я проснулся, не зная еще, проснулся, или то тоже сон. Отчетливо помню, обратил внимание на тишину, густую и черную, в которой, казалось, увязли обыкновенные звуки. Лежал, прислушиваясь, не повторится ли подземный стук, интриговал он меня, потом — просто не мог опять уснуть, пока не понял, что не слышу дыхания ребят, храпа, движения. Встрепенулся, попытался сесть, а не смог. Руки, множество рук придавили меня к лежаку, не давая пошевелиться. Опять сплю, подумалось, и то придало сил. Во сне я и пугаюсь больше, но и действую храбрее. Я зашарил вокруг, надеясь, что подвернется под руку пистолет или нож, как то бывает во сне, но наткнулся лишь на тетрадь, эту самую тетрадь с дневником. Свернув ее трубкой, я начал колотить ею вокруг, но никто не ответил ни словом, ни движением. Извернувшись, я вырвался из удерживаемых меня рук, вырвался, на удивление, легко, и выскочил из палатки, безошибочно угадав невидимый в темноте выход.

Отбежав самую малость, я остановился у догоравшего костра, не понимая происходящего. Света, скудного света костра и поднимавшейся луны, хватило. Чтобы рассмотреть. Как из палатки выходят неспешно Камилл, Андрюша, Валька, последним Сергей.

— Чего это вы? — спросил я по глупости.

Никто не ответил.

Они неторопливо стали полукругом и пошли на меня, без улыбок, без шуток, которые я ждал, чтобы обругать их и рассмеяться самому.

— Эй, вы чего, — опять повторил я, не понимая, не желая понять — чего.

В руке по-прежнему оставалась тетрадь. Я хотел бросить ее в приближающегося Камилла, но уж больно это было бы нелепо. Поэтому я просто стоял и ждал. Лишь в последний момент я понял, что происходит что-то неладное, нехорошее — когда увидел бесстрастное лицо-маску, лицо моих кошмаров.

Я отступил на несколько шагов, боясь споткнуться. Еще больше я боялся показаться смешным. Но последний страх исчез, когда я увидел глаза Камилла, глаза, горящие красным огнем. И точно так же горели глаза остальных.

Тут я побежал. Не разбирая дороги, не зная толком, куда бегу, не зная — от кого. Знал одно — это не были те ребята, с которыми я приехал сюда.

Они не торопились, не спешили, напротив, они словно и не хотели меня ловить. Действительно, ведь я был у них в руках, сонный и беспомощный, однако вырвался. Или, скорее, они дали мне вырваться. Хотят напугать до полного беспамятства? Что ж, им это явно удается.

Они стали переговариваться, перекликаться между собой, и от этих звуков я побежал еще быстрее, так быстро, как только мог. Ночью вообще бегается особенно, легко и неутомимо. Думаю, я быстро бы пробежал те километры, что отделяли меня от Глушиц. Преследователи поотстали, впереди залитая луной равнина, но я остановился. Не знаю, почему, но именно сейчас меня охватил страх, по сравнению с которым все предыдущие страхи казались несущественным, ничем.

Равнина была пустой тихой и спокойной. Но я не мог заставить себя идти по угадываемой дороге, той дороге, по которой две с лишком недели назад приехал сюда.

Голоса, нет, звуки позади становились громче, слышнее. Я заметался по сторонам, не зная, что делать. Пересек речушку, вода не отрезвила меня, но погасила надежды на то, что я сплю, потом побежал к деревне.

Я знал, что она безлюдна, что там никого нет, не у старухи же искать убежища, но иного места для меня просто не было.

Избу я выбрал наугад. Забрался на чердак лихо, босые ноги сами вознесли. Пахло мышами и птичьим пометом, но слабо, неясно. Да откуда мышам и взяться, что им жрать здесь?

Кое-как я устроился.

До самого рассвета слушал, нет ли кого рядом, не подкрадываются ли, хотя было ясно — раз сразу не заметили, то не найдут. Во всяком случае, запросто.

Утреннее солнце меня поуспокоило, и я задремал. Спал вполглаза, но ничего страшного не происходило. Потом сел за дневник, и вот пишу, пишу…

Отсюда никого и ничего не видно. Прошедшая ночь с каждым часом все более и более становится наваждением, марой, сном. Место для пробуждения только больно уж неподходящее.

Сейчас я должен признать, что растерялся, и не знаю, что делать. Идти в Глушицы? Ночью это казалось единственно верным решением. Но сейчас… Без денег, полуодет… И куда, в университет идти жаловаться или в милицию? Я даже не знаю, милиция в стране, или полиция. Возможно, стоит пойти и разобраться с ребятами. А что? Может, они вчера обкурились, а сейчас очухались? И скажут потом, в случае чего, что дурдом по мне рыдает, слезы в три реки льет.

А неохота, как вспомню ночь.

То ночь, а нынче день. И есть хочется, а более того — пить. Раньше голод и жажду я по книгам знал. Никогда без воды не томился, разве полчаса, час. Да и теперь, сколько прошло времени, мизер, а пить хочется.

Как обычно, я выбираю середину. Пойду, осторожненько подкрадусь и посмотрю, что там за дела. А дальше — по обстановке. Разберусь. Бывает, шутят и более дурацки. Всякое бывает.

Тетрадь лежала передо мной. Исписанная почти до конца, три листочка остались белыми, не больше. Строго говоря, белыми они не были. Следы грязи на алом — солнце у самого горизонта. Что могло быть на них написано, на этих пустых листках?

Сейчас стоило бы еще пройтись, посмотреть, что да как. Новыми глазами.

Очень не хотелось, но я пересилил себя.

Ничего нового не нашел, кроме ямы за оградой кладбища. Она была в стороне и от лагеря, и от деревни, потому раньше не попадалась на глаза. Плита действительно оказалась тяжелой. И действительно, на ней было что-то высечено, но неразборчиво, не понять, буквы это, или просто стесали предыдущую надпись. Такое случается.

По крайней мере, я убедился, что ее так и не засыпали. Что еще?

Я прошелся по кладбищу. Сейчас следы деятельности старателей просто бросались в глаза — свежая земля, просевшие могилы, сдвинутые надгробья. И все-таки — почему одну плиту не положили на место? Вернее, две, одну на кладбище, другую вне его?

А не успели. Или не захотели, не сочли важным… Причин много можно придумать, вот только что общего у них с реальностью?

Я почувствовал, что устал. Что взялся за нечто, абсолютно мне непосильное, к чему и не знаю, как подступиться.

Спешно, почти бегом, вернулся я к Чуне, завел мотор и поехал.

Факты складывались в весьма неприглядную картину. Неприглядную и безрадостную. Более того, мрачную.

Лучше всего было бы дневник спрятать или уничтожить, и обо всем позабыть. Пусть идет, как идет. То есть, практически никак не идет, стоит на месте.