Эндрю Клейвен - По ту сторону смерти

Сэр Майкл меж тем продолжал:

— На мой взгляд, народ всегда творит что ему вздумается. И что в итоге? Предшествующие эпохи со всеми королями и сатрапами вместе взятыми не видели такого кровопролития. Газовые камеры и культурные революции — вот плоды деятельности народа. А когда какой-нибудь Черчилль или Рузвельт призывают их к порядку, они начинают хныкать: «Ах, во всем виноваты наши вожди, это они завели нас в тупик». А кто, спрашивается, эти самые вожди? Сапожники, крестьяне, маляры. Чего еще от них можно ожидать? Народ… То, что они не в состоянии разрушить, приходит в упадок и разлагается. Чего стоит все это телевидение, рестораны быстрого питания…

«Современное искусство», — как будто в полудреме подумала София.

— …современное искусство, — говорил сэр Майкл. — Народ обуреваем страстями и непостоянен; он не способен оценивать собственные поступки и находить верные решения. Знаешь, кто это сказал?

София, с нежностью поглаживая твидовый рукав, машинально про себя ответила: «Александр Гамильтон» [18] Александр Гамильтон (1757–1804), амер. гос. деятель, участник Войны за независимость, мин. финансов США (1789–1795). Как лидер федералистов вел кампанию против избрания президентом А. Бэрра и был убит им на дуэли. .

— Александр Гамильтон. А он знал, что такое народ, когда нашего доморощенного Мао-Питера и в помине не было.

У дальней стены сада София остановилась у скульптуры, которую любила больше других. Это было каменное изваяние Девы Марии. По крайней мере София надеялась, что это именно Дева Мария, хотя время и дожди практически стерли узнаваемые черты. Осталась только готическая строгость складок мантии, струящейся с плеч.

— Видно, крепко он тебе досадил, раз ты в одном предложении помянул и американцев, и китайцев, — сказала София.

Высокочтимый муж уронил подбородок на грудь, чтобы спрятать предательскую улыбку.

— Наверное, ты считаешь меня старым занудой, — сказал он. — Что ж, я и есть старый зануда. Я пребываю в самом расцвете старческого занудства. Я имею на это право и не позволю, чтобы меня лишили подобного удовольствия.

София тихо рассмеялась и положила голову ему на плечо. Мысли ее при этом были примерно следующими: «В этом старике больше жизненных сил, чем в десятке каких-нибудь питеров. Нет, не зря мы все цепляемся за него».

— Помню, однажды в Лондоне я стоял возле дома, в который попала бомба, — сказал сэр Майкл. Софии нравилась эта история, и она была не прочь послушать ее еще раз. — Мне было тогда лет двадцать, совсем юнец. Висел туман, настоящий, как в старые добрые времена — густой, как похлебка. Туман и дым, и из этого месива глаз выхватывал какие-то рваные, темные силуэты. Провалы окон. Покосившиеся двери, которые вели в никуда. Груды битого кирпича. Лунный пейзаж. Вокруг плавал кисловатый запах. И стояла неестественная тишина, словно весь мир в одночасье рухнул.

Они повернулись и медленно направились к дому.

— И пока я там стоял, мне было видение, — продолжал сэр Майкл. — И я понял, что мир — мир, который я знал, — уже кончился, что дни цивилизации сочтены. Европу тошнило от самой себя, она растратила волю к великому. И я подумал: больше не будет ни Рафаэля, ни великой, достойной его живописи. Не будет гениальных опер и симфоний. Не будет поэзии, подобной поэзии Китса, не будет пьес, равных пьесам Шекспира. Никогда. Я думал: люди скоро забудут, как любить высокое и прекрасное. Уже забыли. Зато они научатся любить мелкие, ничтожные — земные — вещи и от этого сами станут мелкими и земными. Однажды они усядутся в круг на корточках и будут недоуменно разглядывать драгоценные реликвии прошлого и вопрошать: «Что это? Кому это могло нравиться? Кто решил, что это красиво?» Как обезьяны, которые тупо пялятся на сломанную лиру.

Впереди, за садовой оградой, показалось поместье. Нет, не чопорный и претенциозный феодальный замок, но почтенное родовое дворянское гнездо, неотъемлемая деталь пейзажа Котсуолдских холмов [19] Графство Глостершир. . Двухэтажный особняк — кое-где еще виднелись следы первоначальной, пятнадцатого века, кладки — с высокими арочными окнами цоколя и двумя живописными мансардами по обе стороны фасада, увенчанного остроконечной крышей. Дом ее матери. Некогда на этом месте было зернохранилище Белхемского аббатства. К парадному входу вела буковая аллея. Сквозь сухую листву угадывались очертания разрушенной церкви. Понуро стояли в пожухшей траве покосившиеся древние могильные камни.

— Невыразимая тоска охватила меня, и я ушел, — рассказывал сэр Майкл. — Прочь от разрушенного дома. Я блуждал в тумане, не понимая, куда иду. Вдруг — это было как в сказке — я услышал голоса. Хор пел «Иерусалим», и в тумане казалось, что звуки льются с небес. Я очутился у входа в церковь. Никогда не забуду, это была церковь Святого Иакова. Я вошел — церковный хор репетировал, готовясь к какому-то торжеству, которое, кажется, должно было состояться вскоре в соборе Святого Павла. Церковь была пуста, и я решил, что это добрый знак — паства ушла, но гимн еще звучит… Потом они начали петь что-то другое со множеством «аллилуйя». По-моему, «Ищите же прежде Царства Божия и правды Его» или что-то в этом роде… А потом одна девушка вышла вперед и запела соло. Очаровательное создание. Черные, воронова крыла, волосы. Вдохновенный лик. И удивительный голос. Меццо-сопрано. С жемчужным тембром. «И это все приложится вам…» — Остановившись, сэр Майкл отечески похлопал Софию по руке. — Так я впервые увидел твою мать.

София хотела — как всегда при этих словах — улыбнуться, но на сей раз история не возымела ожидаемого воздействия; ее сердце дрогнуло, и она отвела глаза: среди мокрых от дождя зарослей ломоноса стоял маленький садовый домик. Сквозь пелену неожиданно навернувшихся слез она смутно различила фигуру сторожа, Харри. Сидя на крыше, он приколачивал к карнизу водосточную трубу, один за другим вынимая изо рта гвозди. Тук-тук, тук-тук — разносилось по саду.

Внезапно София поняла, что вступает в очередную черную полосу своей жизни. В самую черную. «Хватит ли мне сил?» — спрашивала она себя и не находила ответа.

— Кстати, — проговорил сэр Майкл. — Я вдруг вспомнил — через две недели на «Сотбис» выставят «Волхвов». Думаю, мы должны их купить.

— Что? — София вздрогнула и в ужасе посмотрела на него, но тут же, осознав, что в словах отца нет ничего зловещего, поспешила взять себя в руки. А что еще он мог сказать? «Волхвы» — прекрасный образец немецкого романтизма, и его желание участвовать в аукционе вполне объяснимо.

— Да, — рассеянно произнесла она. — Разумеется. Если только цена будет приемлемой. Скажем, тридцать… или сорок тысяч.