Эндрю Клейвен - По ту сторону смерти

В ее взгляде появился немой вопрос: «Ты тоже считаешь, что это ужасно?»

— Это естественно, детка, — сказал Шторм. — Тут уж ничего не поделаешь.

На щеках Софии вспыхнул румянец. «Auf diese schmerzensreu fallt mir alsdenn dies trostwort bei» [38] На эту череду скорбей нисходит слово утешения ( нем .). , — неслось из динамиков.

— Я уже говорила, что в семье эта тема не обсуждается, — продолжала она. — И уж конечно, мой отец не будет об этом говорить. А он единственный, кто, возможно, знает правду.

Шторм положил локоть на подлокотник и подпер голову ладонью. Он понимал, что теперь нужно быть более деликатным — любое неосторожное слово может ранить ее. …если когда-нибудь она сбросит маску неприступности, перед тобой окажется создание столь же хрупкое, сколь и драгоценное . Даже дыхание его стало тише.

— Значит, самоубийство твоей матери каким-то образом связано с… делами отца?

— Нет-нет, — поспешно проговорила София. — Я не знаю. Честное слово, не знаю.

— Однако что-то навело тебя на мысль, что твой отец, возможно, причастен к убийству этого Бремера. И это «что-то» имеет отношение к смерти твоей матери, верно?

София вскинула голову. Она сидела перед ним неестественно прямая — руки сложены на коленях, — и голос ее, когда она наконец заговорила, доносился словно из поднебесья.

— Да, меня действительно преследует одно воспоминание. Из-за него у меня бывают кошмары.

Шторм весь обратился в слух.

— Мне было четыре или пять лет. Мама еще была жива. Однажды ночью я проснулась. Что-то разбудило меня. Какой-то непонятный звук. В стенах что-то стучало. Тук-тук. Тук-тук.

Шторм уронил руку на подлокотник.

— Я позвала маму, но она не пришла, — продолжала София. — Тогда я встала и отправилась искать ее. Должно быть, в спальне родителей никого не было. Я не помню. Помню только, что спустилась вниз по лестнице и пошла по коридору. Я звала маму, и меня все время преследовал этот звук.

— Боже, — прошептал Шторм.

— Да, — кивнула София. — Совсем как в том рассказе, который ты читал. Я смутно помню, что было потом. Кажется, я подошла к последней двери, которая вела в кабинет отца. Тогда, на приеме, когда ты читал, я буквально воочию представляла себе комнату с книжными шкафами. Но еще — хотя я не совсем уверена — я помню какую-то мебель, старинные сундуки, что-то большое в центре. Это было похоже на кладовую. И этот звук — он становился все громче. Дверь отворилась, и за ней… — У нее дрогнул голос. — Я вижу это как сквозь туман. Иногда мне кажется, что мне все приснилось. Или я вычитала это в какой-то книге… Я увидела своего отца — он склонился над мамой, боролся с ней. А потом он выпрямился. Он стоял над ней, что-то сжимая в руке. Кажется, нож. А мама, скорчившись, лежала на полу. Оба они были… в крови.

София посмотрела на Шторма. Ее глаза были пустые, холодные, и он уже готов был поверить, что вся эта история ей на самом деле глубоко безразлична.

Он покачал головой:

— Но ведь она, кажется, повесилась?

— Так мне потом сказали. Но все, что происходило после той ночи, стерлось из моей памяти. Отец проводил меня в спальню и уложил в кровать. Это было всего лишь мгновение, да и то я не уверена, что мне это не приснилось. Кажется, потом пришла няня. Мне что-то объяснили, и я снова уснула. Не помню.

Они молчали. Тихо звучала музыка. «Ich, dein betrubtes kind, werf alle mein sund… in dainetiefe wunden…» [39] Я, твое смятенное дитя, приношу все грехи мои… к ранам твоим… ( нем .). София сидела все так же неестественно прямо, вскинув голову, и во взгляде ее был вызов. Мерно горело пламя газовой горелки в камине. За окном шумел ветер: чуть заметно колыхались шторы. У Шторма возникло странное ощущение: как будто комната — и они вместе с ней — плывут по воздуху, как будто они последние оставшиеся в живых.

Он молчал. Что-то подсказывало ему, что сейчас лучше воздержаться от дальнейших расспросов. И еще — он не мог более выдерживать ее магнетический взгляд.

И все же он чувствовал, что в ее рассказе чего-то не хватает. Что-то упущено.

— Ты когда-нибудь слышала о человеке по имени Якоб Хоуп? — спросил он. — Или Яго? Святой Яго? Тебе что-нибудь говорит это имя?

София задумчиво склонила голову набок:

— Нет. Странное имя. Никогда не слышала…

— А брошь? Та, что принадлежала твоей матери. Как она к ней попала?

София пожала плечами:

— Я всегда думала, что это фамильная реликвия. Кажется, какой-то скандинавский символ. Я уже говорила, мама трепетно относилась к своей родословной. Абингдонам приятно думать, что в их жилах течет кровь викингов. Возможно, в этом символе зашифрованы слова, которые Один шепнул на ухо мертвому Бальдру [40] Сюжет из скандинавских мифов. На похоронах Бальдра, сына Одина, последний надел ему на палец кольцо и прошептал слова, которых никто не слышал. .

— Да-да, сначала я тоже так подумал.

На губах Софии мелькнула улыбка.

Шторм хлопнул себя по коленям.

— Что ж, теперь, я, кажется, понимаю, почему ты выронила бокал.

— Да, теперь понимаешь. — Внезапно она расплакалась. — Прости, прости.

Шторм бросился к ней, обнял за плечи, поднял, привлек к себе.

— Я помню, что буквально за секунду… — бормотала София, пряча лицо на его груди, — до того, как прыгнуть с балкона, я подумала: как все глупо. Моя жизнь, я сама. Все это глупо и убого.

«Und mir nach reu und leid nicht mehr die seligkeit noch auch sein herz verschliefst» [41] И не последует больше за той скорбью блаженство, исходящее из Его сердца ( нем .). .

— Неправда, — прошептал Ричард Шторм. — Вовсе это не глупо и не убого. По крайней мере для меня.

София оказалась права: в сексе она была не сильна. Она совершенно не умела расслабиться, а в результате то лежала как каменная, то суетилась, словно чувствуя свою вину. Она не могла заставить себя довериться партнеру, и от этого получалось еще хуже.

Однако по счастливому стечению обстоятельств именно здесь проявились две черты характера Ричарда Шторма, которые более всего привлекали к нему людей. Во-первых, он обладал безграничным терпением и великодушием, особенно если дело касалось женщин. Возможно, он был таким от природы, однако годы, которые он прожил вместе с матерью — взбалмошной женщиной с театральными манерами, — отточили это его качество до совершенства. Разумеется, в тот момент ему было непросто сохранять спокойствие. Сбросив одежду. София стала еще прекраснее. Она лежала на кровати, обратив к нему исполненный мольбы и смятения взор. Шторму казалось, что кожа ее вот-вот вспыхнет от его прикосновений. Одна нога ее была согнута в колене и чуть отставлена в сторону. Зрелище это настолько возбуждало плоть, что Шторм всерьез опасался, как бы ему не взлететь в воздух наподобие реактивного снаряда. Ему мучительно хотелось обладать ею — у стены, на полу, в кресле, — воображение рисовало картины буйной и грубой страсти, он видел себя Марлоном Брандо в «Последнем танго в Париже». Он хотел, чтобы с ним София увидела звезды. «Ах, Ричард, такого со мной еще не было!» Словом, в голове у него уже сложился готовый сценарий.